о любви к ближнему, которая может проявляться в человеке, как, например, в госпоже Франсуа из книги Золя. Однако у меня нет человеколюбивых планов помогать всем и каждому. И все же я не стыжусь признать (хотя прекрасно осознаю, что слово «человеколюбие» сейчас на плохом счету), что всегда испытывал и буду испытывать потребность в любви к другому созданию. Преимущественно – и я сам не знаю почему – к несчастному, отверженному или покинутому созданию. Однажды я в течение полутора-двух месяцев ухаживал за обгоревшим шахтером. В другой раз я всю зиму делился едой и Бог знает чем еще с одним стариком, а теперь с Син. Но по сей день я не верю, что это глупо или неправильно, я нахожу это настолько естественным и само собой разумеющимся, что не понимаю, почему люди, как правило, так безразличны друг к другу. Добавлю, что, если бы это было дурным поступком с моей стороны, с твоей стороны тоже было бы скверным поступком неустанно помогать мне, – все это было бы неправильным. Но это же нелепость! Я всегда верил в то, что любить ближнего, как самого себя, – не преувеличение, а нормальное состояние. Ладно. И ты знаешь, что я приложу все усилия, чтобы поскорее начать продавать свои работы, именно потому, что не хочу злоупотреблять твоей добротой.
Кроме того, брат, я совершенно уверен: если тебе будут намекать на то, что ты должен перестать посылать мне деньги, ты спокойно ответишь, что уверен в том, что из меня выйдет хороший художник, и продолжишь мне помогать. Что ты дал мне полную свободу действий в том, что касается моей личной жизни и работы, и не хочешь ни к чему принуждать меня или содействовать в этом другим – и тогда всем пересудам очень скоро придет конец и меня исключат как парию лишь из некоторых кругов общества. К этому я довольно равнодушен, и для меня это не ново. Это заставит меня еще больше сосредоточиться на искусстве. И хотя некоторые меня проклянут, окончательно и бесповоротно, мое ремесло и моя работа таковы, что я установлю новые связи, более здоровые, ибо они не охладеют, не окаменеют и не потеряют жизненную силу из-за старых предрассудков, касающихся моего прошлого. Связи с такими людьми, как Терстех, которые держатся за свои предубеждения, совершенно бесплодны и бесполезны. А сейчас, старина, благодарю тебя за письмо и за пятьдесят франков, мой рисунок тем временем подсох, и я займусь его ретушевкой. Линии крыш и водостоков вылетают, словно стрелы из лука, – без колебаний. До свидания, жму руку.
Твой Винсент
P. S. Читай побольше Золя, это здоровая пища, от которой проясняется разум.
252 (221). Тео Ван Гогу. Гаага, понедельник, 31 июля 1882
Дорогой Тео,
пишу, чтобы пожелать тебе хорошего дня в преддверии твоего приезда. А еще сообщаю, что получил твое письмо и то, что к нему прилагалось, и от всей души благодарю тебя за это.
Это было очень кстати, потому что я усердно тружусь и мне постоянно не хватает то одного, то другого.
Как я понял, наши с тобой мнения относительно черного цвета в природе, разумеется, совпадают. Собственно говоря, совсем черного цвета не существует. Однако, так же как и белый, он присутствует почти во всех цветах и образует бесконечные вариации серого – отличающиеся по тону и насыщенности. Поэтому в природе можно увидеть только градации этого цвета.
Существует всего три основных цвета: красный, желтый, синий.
Составные: оранжевый, зеленый, фиолетовый.
При добавлении черного и немного белого образуются бесконечные вариации серых тонов: красно-серый, желто-серый, сине-серый, зелено-серый, оранжево-серый, фиолетово-серый.
Например, невозможно определить, сколько вариаций зелено-серого существует: их число стремится к бесконечности.
Вся химия цвета сводится к этим нескольким простым принципам. И правильное их понимание ценнее семидесяти тюбиков с разной краской, так как с помощью трех основных цветов и белого с черным можно создать более семидесяти различных тонов и оттенков. Настоящий колорист – тот, кто, видя цвет в природе, сумеет правильно его проанализировать и, например, сказать: «Зелено-серый – это желтый, смешанный с черным и почти без добавления синего» и т. д. Иными словами, такой человек знает, как воспроизвести природный серый на своей палитре.
Однако для того, чтобы сделать набросок или небольшой этюд на природе, совершенно необходимо иметь хорошо развитое чувство контура, которое также потребуется позднее для воспроизведения рисунка в более высоком качестве.
Полагаю, это не появляется само по себе, а приходит с опытом, во-первых, через наблюдения и, во-вторых, благодаря усердной работе и поиску; кроме того, это невозможно без серьезного изучения анатомии и перспективы.
Рядом со мной висит пейзажный этюд Рулофса, рисунок пером, но я не могу тебе рассказать, как выразительны его простые контуры. В нем есть все.
Другой, еще более выразительный пример – большая ксилография Милле «Пастушка», которую я в прошлом году видел у тебя и которую сохранил в своей памяти. Кроме того, в этой связи следует упомянуть рисунки пером Остаде и Брейгеля Мужицкого.
Когда я вижу подобные результаты, то еще отчетливее понимаю, как велико значение контура. И тебе ясно, например из «Скорби», что я прилагаю огромные усилия для развития в этом направлении.
Однако, придя в мастерскую, ты поймешь, что я занят не только исследованием контура, но, как и любой другой художник, несомненно, чувствую силу цвета.
И я не отказываюсь создавать акварели, но все же в их основании лежит рисунок, из которого, помимо акварелей, произрастают всевозможные другие виды живописи, и со временем я, как и всякий художник, работающий с любовью, приобрету необходимые для этого навыки.
Я опять работал над той старой гигантской ивой с обрезанными ветками и полагаю, что она станет лучшей моей акварелью. Мрачный пейзаж: мертвое дерево на берегу поросшего ряской пруда, на горизонте – депо Рейнской железной дороги, где скрещиваются железнодорожные ветки, черные, покрытые копотью здания; дальше – зеленые луга, шлаковая дорога, небо с бегущими по нему облаками, серыми, с яркой белой каймой, и в просветах между ними – глубокая синева.
Короче говоря, я хотел нарисовать пейзаж таким, каким, по моему мнению, его видит и чувствует путевой сторож в кителе и с красным флажком в руках, думая: «Какой же унылый сегодня день».
Все эти дни я работаю с большим удовольствием, хотя время от времени меня беспокоят последствия болезни.
О рисунках, которые тебе предстоит увидеть, я думаю вот что: надеюсь, они послужат доказательством того, что я не остаюсь на одном и том же уровне, но развиваюсь в правильном направлении. Что касается продажи моих работ, я претендую только на следующее: я буду удивлен, если со временем мои работы не будут пользоваться таким же большим спросом, как работы других художников. Для меня не имеет особого значения, произойдет ли это сейчас или потом, полагаю, что постоянная и усердная работа с натурой – это правильный путь, который не может завести в тупик. Глубокое понимание и любовь к природе рано или поздно найдет отклик у любителей искусства. Долг художника – полностью погрузиться в природу и вложить весь свой разум, все свои чувства в работу, чтобы она стала понятна остальным. Но по-моему, работа ради коммерческого успеха – это не совсем правильный путь, а скорее надувательство ценителей искусства. Истинные мастера так не поступали, и признание, которого рано или поздно они добивались у публики, было следствием их искренности. Больше я ничего об этом не знаю и думаю, что это мне ни к чему. Направить усилия на то, чтобы найти почитателей и пробудить в них любовь, – другое дело, и, конечно, это не возбраняется. Но это не должно свестись к построению теорий, которые ни к чему не приведут и из-за которых время, предназначенное для работы, будет потрачено впустую.
В моих нынешних акварелях ты найдешь определенные недостатки, но все они будут со временем исправлены.
Уверяю тебя, я очень далек от какой-либо системы и вообще от того, чему мог бы следовать, – я не собираюсь загонять себя в какие-либо рамки. Это скорее существует в воображении Х. Г. Т., нежели в действительности. Что касается самого Х. Г. Т., ты понимаешь, что мои суждения о нем вызваны личными обстоятельствами и что я, например, совершенно не собираюсь навязывать тебе свое мнение о нем. Пока он думает и говорит обо мне то, что известно тебе, я не могу считать его ни другом, ни сколь-нибудь полезным мне