«Что же все-таки представляет собой новое грозное оружие? – спрашивал себя президент. – Как выглядит эта бомба?»
Обычные авиационные бомбы он, конечно, видел не раз. Во время первой мировой войны, когда авиация применялась в сравнительно малых масштабах, они были невелики. Силу современных бомб Трумэн мог себе представить по огромным воронкам, которые он наблюдал недавно по пути в Германию, а также в разрушенном Берлине.
Сейчас Трумэн был не в состоянии что-либо рассчитывать или исчислять. Какова мощь бомбы в тринитротолуоловом эквиваленте, какой вариант будет избран для ее практического применения – ответ на эти вопросы придет позже.
Подобно бизнесмену средней руки, ожидавшему исхода финансовой операции, которая в случае успеха сулила ему неслыханное богатство, теперь, когда это богатство пришло, Трумэн еще не мог думать о том, куда выгоднее всего вложить свой фантастический капитал. Сознание, что он владеет тем, чему раньше не было даже названия, некоей магической силой, пьянило и в то же время пугало его. На мгновение Трумэну представился пылающий мир.
Все было охвачено огнем, кроме гигантского острова, остававшегося в полной безопасности. Кроме Соединенных Штатов Америки. Это было Второе Пришествие. Видение, перед которым бледнели картины Апокалипсиса.
Мысль об этом сейчас пугала Трумэна. Но пройдет совсем немного времени, и президент Соединенных Штатов заявит, что огненная смерть, на которую он обрек Хиросиму и Нагасаки, была необходима для спасения сотен тысяч американских солдат…
Это будет всего через несколько недель. Но сейчас Трумэн испытывал только счастье обладания такой властью, которой доселе не имел ни один из смертных. Как бы в трансе он повторял про себя слова шифрограммы: «шустрый мальчик… шустрый… шустрый!..»
Из гостиной донеслись тихие звуки музыки. Юджин Лист продолжал играть. Теперь это был Шопен – любимый композитор президента.
Закрыв глаза, Трумэн несколько секунд с упоением слушал первый этюд Шопена.
Все это время Стимсон молчал, понимая состояние президента.
Наконец Трумэн открыл глаза.
– Как вы думаете, Генри, – спросил он, возвращаясь в реальный мир, – должны ли мы сообщить Черчиллю о том что испытание прошло успешно? Полагаю, что должны – добавил он, не дожидаясь ответа. – Рано или поздно это станет известно. Мы можем оказаться в неловком положении.
– Может быть, подождать доклада Грoвса? – неуверенно произнес Стимсон.
– Нет – решительно сказал Трумэн. – Черчилль поймет что мы открыли ему секрет не сразу. Могут возникнуть осложнения. Старик и так взвинчен до крайности.
Покажите ему телеграмму, расшифруйте ее смысл и скажите что мы сами знаем не больше того, что в ней говорится. Если у него возникнут вопросы, ответьте, что мы ждем дальнейших сведений из Вашингтона. Только получив их, можно будет обсудить практические шаги, которые предстоит предпринять.
Стимсону хотелось спросить: не намерен ли президент информировать также и русских?
Еще месяц еще неделю назад такой вопрос прозвучал бы нелепо. Работа над новым оружием была строжайшей государственной тайной. Если уж англичане ничего толком не знали, то о русских нечего было и говорить.
Но теперь Трумэн решил информировать Черчилля о взрыве. Поэтому вопрос насчет русских был вполне уместен – ведь до начала совместных с ними военных действий против Японии оставалось меньше месяца…
Однако мысль о том, что Сталин может узнать атомную тайну, все-таки казалась Стимсону крамольной, и он промолчал.
Трумэн истолковал его молчание как согласие выполнить только что полученные указания.
– Вернемся к нашим гостям, Генри, – сказал Трумэн. – В конце концов, столь высокопоставленные американцы должны знать, о чем мы с вами тут секретничаем…
Он первым вошел в гостиную и остановился у рояля.
– Отлично, мистер Лист, – поощрительно улыбаясь, сказал Трумэн. – У меня к вам просьба: сыграйте, пожалуйста, вальс Шопена. Тот самый, опус сорок два.
– Боюсь, сэр, что я не очень хорошо помню его наизусть, – ответил Лист, вставая. – А нот у меня с собой нет.
– Я распоряжусь, чтобы их доставили как можно скорее. Вы сыграете этот вальс, когда у меня в гостях будет Сталин. Составьте, пожалуйста, программу, которая понравилась бы русским. Как вы полагаете, Генри, – с усмешкой спросил Трумэн Стимсона, стоявшего у него за спиной, – дядя Джо любит музыку?
– Не знаю, мистер президент, – сухо ответил Стимсон.
– Шопена не любить нельзя. – Трумэн любезно кивнул Листу и направился в столовую.
Глава тринадцатая
ПЕРВЫЕ ЗАМОРОЗКИ
Восемнадцатого июля я проснулся в отвратительном настроении. Сначала, как это часто бывает, не мог попять, в чем, собственно, дело. Потом понял: причина в том, что меня с некоторых пор преследуют неудачи.
Вчера журналистскую братию вытурили из Цецилиенхофа. Теперь я вряд ли еще раз увижу «Большую тройку».
Правда, генерал Карпов предупреждал меня, что на заседания Конференции журналисты не будут допускаться. Но я все же надеялся на чудо, на счастливый случай, на то, что встречу среди начальства кого-нибудь знакомого по фронту или уговорю офицеров охраны – в конце концов, Цецилиенхоф, как и сам Бабельсберг, находится в советской зоне оккупации – помочь мне проникнуть в зал заседаний…
Но вчера я понял, что все эти надежды тщетны. У ребят из охраны лица становились каменными, как только я намекал на то, чтобы попасть хотя бы на антресоли зала заседаний и краем уха послушать, о чем идет разговор за круглым столом.
Лежа в постели, мокрый от жары, потому что спал под немецким пуховиком, я стал обдумывать свое положение.
Хорошо, говорил я себе, в первых двух корреспонденциях мне, по-видимому, удалось обойтись общими рассуждениями, сдобрив их кое-какими деталями, создающими эффект присутствия.
Но теперь все эти детали наверняка использованы и союзными журналистами. О чем же писать дальше? Первый день Конференции прошел, но что я знаю о нем?
Между тем в советских газетах уже объявлено, что Конференция началась, а в западном мире о ней уже и раньше знали по сообщениям об отъезде Трумэна в Европу!
Когда я проснулся и посмотрел на часы, было двадцать минут седьмого. Я встал, не спеша оделся, побрился и вошел в столовую минут через десять после того, как она открылась.
Однако большой зал на первом этаже был почти полон.
Кинематографисты еще не пришли, – значит, подумал я, никаких протокольных мероприятий утром не предполагалось. Но несколько знакомых лиц я все-таки разглядел.
За одним из столиков сидел черноволосый стройный молодой человек с сосредоточенным, неулыбчивым лицом, а напротив него – другой, постарше, широколицый и широкоплечий. Оба были в серой наркоминдельской форме. Теперь, после вчерашней съемки, я уже знал, что это наши послы в Соединенных Штатах и Англии – Громыко и Гусев.
За тем же столиком сидел Подцероб, первый помощник Молотова.
Все они о чем-то беседовали, но так тихо, что даже стоя рядом нельзя было бы расслышать ни одного слова.
Я подумал, что любая из фраз, которыми они обменивались, вероятно, могла бы стать темой моей будущей корреспонденции.
На мгновение у меня мелькнуло желание подойти, представиться и спросить, что происходило вчера на Конференции. Но это было бы, конечно, глупо. При той атмосфере секретности, которая окружала Цецилиенхоф, я попросту не добился бы никакого ответа, а впоследствии, может быть, получил бы и взбучку за неуместные вопросы.
«Карпов! – решил я. – Только Карпов может мне помочь! Надо увидеть его как можно скорее!»
Съев свою яичницу и запив ее стаканом кофе со сливками, я вышел на улицу.
Мои часы показывали без десяти восемь.
Я быстро добрался до того особнячка, к которому три дня назад подвез меня Карпов. С трудом удерживаясь, чтобы не козырять встречным офицерам, я подошел к часовому, показал ему «ПРОПУСК НА ОБЪЕКТ» и поднялся на второй этаж.
Карпов разговаривал по одному из двух телефонов, установленных на его столе. Кивнув мне, он некоторое время продолжал слушать своего собеседника, потом коротко сказал:
– Понял. До свидания, – и положил трубку на рычаг.
– Здорово, Михайло! – То, что Карпов обратился ко мне столь неофициально, обрадовало меня. Я надеялся на доверительный разговор с генералом.
Опасаясь, что его могут куда-нибудь вызвать или позвонить по телефону, я быстро сказал:
– Василий Степанович! Я в отчаянии!
– В отчаянии? – удивленно приподнимая густые брови, переспросил Карпов.
– Что так?
– Мое пребывание здесь просто бессмысленно. Меня никуда не пускают. В Цецилиенхофе мне удалось пробыть несколько минут, и то до начала Конференции. Этого достаточно для кинематографистов и фотографов, но не для меня… Я же писать должен!
– Значит, хочешь сидеть за столом переговоров? – сочувственно спросил Карпов.