Девки на него немало заглядывались: парень справный на вид, чубатый, глазастый и на язык востёр.
Привечали его, навеличивали:
— Яков Иваныч, милости просим, кадриль станцевать...
Другим парням это было досадно, так они и прозвали его Якуней-Ваней, будто он недоумок.
Про него же и частушку-повертушку сложили:
Я ли, я ли не работал! Я ли не старался! За работу тятька бил, А за гульбу гармонь купил!
Всего-то один-разъединственный раз попросил его Иван Пантелеич:
— Якунюшка, пособи-ко мне перетаскать мешки с зерном из амбара на мельницу. Чего-то у меня поясницу ломит, должно, надсадился.
Тот и наработал ему: один мешок в пруд уронил, из другого мешка всё зерно на землю просыпал.
Устинья прибежала, поохала и сама принялась мужику помогать.
Огорчился тогда Иван Пантелеич, малость на него поругался, а вскоре, лишь бы сына удобрить, годовалую телушку продал и для него гармонь-тальянку купил.
Попиликал на ней Якуня, но терпенья не хватило — голимая маята! Поставил гармонь в чулан и больше в руки не брал.
Соседские бабы не раз Устинье пеняли:
— Не кормилец он у вас, не поилец! Уж на голову выше отца и усы отрастил, а даже палки не переломил.
— Пусть нагуляется досыта! — находилась ответить Устинья. — Нам в жизни вольности не досталось, всё нужда и нужда, а ему того не хотим.
И мельнику подле пруда Якуня глаза намозолил. Подошёл тот к нему улов посмотреть, увидел в ведёрке трёх пескаришек, поусмехался и начал выспрашивать:
— Отчего рыба не ловится?
— Поди-ко, я знаю, — молвил Якуня.
— Может, место не гоже?
— Откудова мне знать?
— Да ты умеешь ли что-нибудь делать?
— В платок умею сморкаться!
— И всё?
— Больше ни в чём не нуждаюсь!
— Значит, только в пруду воду мутишь да небо коптишь, — осердился мельник. — Живо ступай отсюда, не маячь тут, не то удочку отберу!
Согнал его с привычного места, а найти новое, где бы рыбёшка клевала и комары не кусались, опять у Якуни не хватило терпенья. Забросил он удочку на сеновал и попусту начал слоняться: в огороде у огуречной гряды посидит, за воротами двора на скамейке позевает от скуки, то на крышу сарайки взберётся и там полежит, то вдоль улицы прогуляется, еле-еле день скоротает. Даже на безделье у него терпежу не нашлось.
И надумал он в поле ветер поймать. В то лето ветренно было, берёзы гнуло, зрелые хлеба стали полеглыми, на покосах стога сена размётывало, деревенские мужики уж всяко испроклинали экую непогоду. От того и накатила на Якуню блажь: уж какое-никакое занятие, но будет чем время занять!
Взял он порожний мешок, нашёл в поле большую елань подальше от леса и тут, на просторе, поставил мешок на распялку.
А ветер Сиверко ещё с утра бушевал: в березняке наломал сухостою, с полевой избушки крышу сорвал и свистел по-разбойничьи.
Порожний мешок, как пузырь, сразу вздуло. Кинулся Якуня его устье верёвочкой завязать, чтобы из ловушки ветер не выпустить, а тот через мешковину утёк.
Всяко исхитрялся Якуня, но ветер в мешок не ловился. Иной бы этак-то потешил себя и перестал гоняться за ним, но у Якуни вдруг самомнение взыграло. Встал он супроть Сиверка, кулаком погрозил и похвастался:
— Я не я, коль не одолею тебя!
Только промолвил, в ту же пору с холодной стороны поднялась чёрная туча и во все стороны начала расползаться. И появился посередь неё старик-великан: космы седые растрёпаны, лохматые брови над глазами нависли, бородой можно большущее поле накрыть.
Это сам Сиверко себя оказал.
— Ах ты, шатун-болтун! — загремел он с вышины. — Как посмел похваляться и на меня посыкаться? У тебя же ни на что толку нет!
Якуня хоть и струсил, но виду на то не подал, этак вот подбоченился, сдвинул свой картуз набекрень, как ухарь-молодец.
— И ты шибко не задавайся! Поймаю да зауздаю и стану на тебе по полям гонять...
Кабы надумал сказать: так, мол, и так, хочу, мол, мельницу ветряную построить и ты-де понадобишься её крылья вертеть, в этом случае не осердил бы старика, тот, может, и не отказал бы, ведь всё равно сила у него зазря пропадает, а этакую обиду Сиверко не перенёс.
— Хо! Хо! Хо! — загремел он опять, с краю до краю чёрной тучи молнии засверкали, на землю снежная крупка просыпалась. — Хо! Хо! Покатаю я тебя, только уж не так, как ты пожелал...
Сгрёб парня за шиворот, выше леса поднял и понёс его, поволок невесть куда: над озёрами, над болотами, над горами синими, над степями безводными. Ладно, что на голые камни не сбросил, в реке не утопил, а опустил на каком-то пустыре да напоследок поддал под зад, свистнул и взвился вверх, по небу тучи гонять.
Долго катился Якуня кубарем по пустому полю, покуда не зацепился за колючий куст.
Уж так-то ли его закрутило и завертело — еле опамятовался, с трудом в свой разум вошёл. Огляделся по сторонам — степь, степь и степь, конца-краю нет. Совсем безлюдное, одичалое место. Даже никаких птиц не видать.
И уж вечереть начинало, вот-вот ночь упадёт. Солнышко скатилось с неба. В лёгкой одеже, да на стылом ветру, да натощак стало зябко.
Скорчился Якуня на земле, чуток обогрелся, а никак не мог вздумать, как себя из беды выручить?
Дома-то, в эту пору, уж лежал бы на тёплых полатях, да гладил бы ладонью сытое брюхо, не то смотрел бы дивные сны, но тут за всю ночь глаз не сомкнул.
А Сиверко отбушевался, и тихо стало в степи, будто