Читать интересную книгу Записки викторианского джентльмена - Маргарет Форстер

19

Я разъезжаю с лекциями

24 апреля 1856 года, простившись с Бакстерами и другими друзьями, я покинул Америку на пароходе "Балтика". Ах, да, вы правы, я еще не рассказал о Салли; но стоит ли? - это довольно огорчительная история, - впрочем, ладно, будь по-вашему: Салли Бакстер вышла замуж. Теперь вы удовлетворены и понимаете, почему в заметках о втором посещении Америки я не упомянул это милейшее семейство? Не знаю, что случилось, но с самого начала между нами не пошло по-старому. Впрочем, замужество Салли имеет к этому, наверное, самое прямое отношение, и новость о ее помолвке, которую мне выложили сразу по прибытии в Бостон, должно быть, охладила пыл нашей встречи. Я, разумеется, прекрасно сознавал, что поздно или рано - естественно было предположить, что рано, - Салли выйдет замуж, да и моя легкая влюбленность в нее ничуть не походила на ту испепеляющую страсть, которая меня сжигала раньше, но все же это был удар. Не помню ясно, до того ли, как меня ошарашили известием о ее обручении, или вскоре после, но только я заметил, что Салли подурнела и лучшие ее годы, вне всякого сомнения, миновали: это была уже совсем не та прелестная, запомнившаяся мне девочка. Я подшучивал в обществе над своей ролью отвергнутого поклонника, не делая тайны из своего огорчения, и от души поздравил невесту, и все же из наших отношений с Бакстерами ушла непринужденность. На венчание я не поехал, хотя меня, конечно, пригласили, ждали и тому подобное. Теперь я понимаю: быть там мне не стоило, но тогда я очень казнился мыслью, что поступил неправильно. Церемония состоялась в Нью-Йорке и назначена была на день, когда я читал в Бостоне лекцию. Но дело было не в ней - не так уж серьезно я отношусь к своим лекциям, - а в дурном самочувствии: у меня начался один из тех тяжелых приступов болезни, о которых я уже рассказывал, и ехать было рискованно. Я счел, что должен остаться дома, и написал об этом Бакстерам в надежде, что они достаточно хорошо меня знают и не припишут мое отсутствие обиде. Позже, уже на юге, я повидался с Салли и ее новоиспеченным мужем Фрэнком Хэмденом, славным малым, и подивился, как быстро она поблекла после замужества, однако таков удел американок. Лет в тридцать пять их отличает какая-то понурая, костлявая поджарость, как у борзых, которая нисколько мне не нравится, тогда как в Англии прекрасный пол приобретает с возрастом приятную и зрелую округлость форм, мягкую и женственную. Бедняжка Салли...

Обратный путь домой был не из легких, и я не ощущал и тени той кипучей жизнерадостности, которая подгоняла меня в прошлый раз. Я знал, что все ближайшее лето мне предстоит болеть и лечиться, и, разумеется, меня это не радовало. Пора было заняться моими внутренними органами, и меры должны были быть самыми решительными - вплоть до ножа хирурга. Предчувствие не из приятных, когда вы возвращаетесь домой. Приятного и в самом деле вокруг было немного, кроме моего банковского счета, который вознаградил меня за все, так что, даже согнувшись пополам от боли, я слабо улыбался, глядя на него. Большую часть заработанного в Америке я там и оставил, вложив в железнодорожные акции и другие ценные бумаги.

И вот, наконец, я дома, лежу в постели и предаюсь тоске и унынию после своей постылой, хоть и прибыльной поездки (последнее, правда, меня несколько подбадривает), и ощущаю жар, боль и колики во всем теле, кроме разве языка, который день ото дня становится все злее. До чего я был несносен - не знаю, как меня выдерживали домашние, которые лишь терпеливо посмеивались и говорили утешительные слова в ответ на мое неумолчное брюзжание. Я вовсе не собирался кротко улыбаться и, утопая в подушках, толковать об ангелах, о нет, я рвал и метал, швырял все на пол, словно капризный ребенок в порыве раздражения. Неделю-другую я был готов соблюдать постельный режим и жить на манной каше, как советовали мне эскулапы, но вскоре убедился, что от этих нелепых мер проку не будет, и решил, что перед смертью можно и повеселиться, и принялся ездить в гости и развлекаться, сделав ставку на подвижный образ жизни и удовольствия. Не слишком благоразумно, не правда ли? Тяжелее всех приходилось моим бедным дочкам, особенно Анни, которая в тот год стала выезжать в свет и ожидала с нетерпением приемов и балов своего первого лондонского сезона. Несколько раз я заставлял себя сопровождать ее, но подозреваю, что мои героические усилия оборачивались для нее пыткой: не слишком весело, когда в самую интересную минуту тебя подхватывает папочка, который вот-вот лишится чувств и потому спешит домой, и уволакивает тебя с бала.

Кажется, когда я вывез Анни на один из подобных вечеров, - впрочем, возможно, я напрасно связываю эти два события, - в моей голове зародился замысел нового романа, склонивший меня принять аванс в 6000 фунтов, больше напоминавший взятку: продавать было еще нечего. На каждом балу меня преследовала мысль о Бекки - она мне виделась повсюду; порочная и хитрая, она по-прежнему плела свои интриги, словно я никогда не изобличал ее. Не странно ли, что она всегда мне вспоминалась, когда со мною рядом была Анни, возможно, сама их противоположность побуждала меня к тому. А что если написать многочастный роман, большую семейную хронику и показать другую сторону "Ярмарки тщеславия"? Что если вернуться к теме, которой я едва коснулся в "Ньюкомах", но сделать ее главной, раскрыть во всех подробностях и написать о настоящей доброте, прямоте и честности, воздав должное радостям домашнего очага? Не того ли жаждет мой читатель? Сам бы я предпочел совсем другую книгу, но о ней нечего было и думать. Это Диккенсу дозволено писать о трущобах, злодействах и прочих ужасах - публика все встречает рукоплесканиями и криками "браво", но стоит мне разрешить себе вольность и рассказать о муках человека, полюбившего замужнюю женщину, и неизбежном крушении судеб, как раздаются негодующие возгласы и призывы расправиться с автором. Итак, все это уже было: с одной стороны - вялые литературные поползновения, с другой - подписанный договор на многочастный роман в выпусках, а я болею. Старая история: смерть на пороге, неотвязная забота о деньгах, никаких других дельных предложений и надежда, что все как-нибудь образуется. Наверное, и вам это надоело не меньше моего. Я собирался написать большую семейную хронику с новыми героями и проследить их судьбы шаг за шагом, но кто эти герои и каковы их судьбы? Пока я возил Анни по балам, расплывчатые образы носились перед моим взором, но не выливались ни во что определенное: я твердо знал одно - нужно написать нечто жизнеутверждающее. Я трижды начинал новый роман, пытаясь воплотить свои намерения, и все три раза жег написанное. Придумать героя, которого не знали бы мои читатели и о котором я бы не сказал еще всего, что собирался, никак не удавалось. Поскольку в конце "Ньюкомов" я намекнул, что, может быть, вернусь когда-нибудь к истории Дж. Дж., я пробовал писать продолжение, но получалась безотрадная картина, а мне на сей раз необходимо было вывести натуру жизнерадостную. В промежутках между приступами своего недуга я изводил горы бумаги в надежде нащупать нить повествования, но нить рвалась, а не разматывалась, и я никак не мог начать, а дни бежали, и я терял покой.

После целого года бесславных попыток написать первые главы нового обещанного романа, я стал утешать себя, что впереди еще довольно времени (по условиям договора первый выпуск должен был появиться осенью 1857 года), чтоб наверстать упущенное, когда я окончательно поправлюсь. Увы, год близился к концу, и я стал понимать, что, может статься, здоровье больше не вернется и надо научиться жить так, как есть: я несколько пришел в себя, но так и не исцелился.

Коль скоро я был относительно здоров, бездельничать и дальше было невозможно, и раз мне не удалось спустить на воду мою хронику, а от застолий, приемов и прочих развлечений я устал, значит - едва решаюсь выговорить - нужно было снова браться за лекции. Получилось это так: пока я болел, через мою комнату прошла длинная вереница милых дам, почитавших своим первейшим долгом приободрить меня. Сгорая от любопытства, тончайшим образом разыгранного, они меня расспрашивали, что я поделывал в Америке и каково там путешествовать: "Ах, милый, славный мистер Теккерей, расскажите, пожалуйста, как вы плавали по Миссисипи", - хотя в ответ я заявлял ворчливо, что сыт Америкой по горло, я с удовольствием живописал им свои приключения, чем, несомненно, скрасил себе однообразные и долгие полуденные часы и избежал гнетущих размышлений о том, как тягостно лежать в постели и как хорошо было бы пройтись по парку. Эти лукавые дамы - прошу простить мою непочтительность, - стоило мне замолчать или сказать: "и там я прочел очередную лекцию", принимались молить: "О мистер Теккерей, прочтите же ее и нам", и их широко открытые глаза блестели от восторга. Меня, конечно, не поймать на эту удочку, я не так прост, и все же лесть была мне по душе (уж очень я был угнетен) и даже шла на пользу. Хотя я ей не поддавался, но все-таки отметил про себя их любопытство, казавшееся мне неподдельным, и подумал, что в Англии и в самом деле никто не слышал моих лекций о Георгах. К тому же, у меня созрел великий план, и для него мне было бы очень кстати поездить по графствам Англии. Я не скажу вам, что задумал - пусть у нас будет тайна в этой хронике, - пока не расскажу о лекциях.