это чувствует. Нельзя утешать Лилиан, она не ищет жалости. Нужно подождать и дать ей высказаться. Смех сменился слезами, а за плачем последует исповедь. Джулс уже наблюдала такое раньше, она прислушивается к тому, что ей подсказывает инстинкт, протягивает руку и накрывает худенькую ладонь фрау Дассель, покрытую таким количеством старческих пятен, что под ними почти невозможно различить кожу.
– В чем дело? – осторожно, но настойчиво интересуется девушка и крепче сжимает пальцы пожилой женщины. – Вы можете мне все рассказать.
По лицу Лилиан бегут слезы.
– Я знаю, о какой картине вы говорите. Проклятое полотно разрушило мою семью – вы это понимаете, юная леди?
В окне показывается сиделка, вид у нее озабоченный. Джулс ободряюще ей улыбается, затем опускается на колени возле фрау Дассель.
– Больше всего на свете я хочу узнать, как так получилось.
Лилиан горько говорит:
– Маленький Эллис был желанным ребенком для моего отца. – Старушка смотрит прямо в лицо Джулс. – Нами, девочками, папа не особенно дорожил. У него появилась другая семья. Вот только мы родились раньше, чем тот сорванец. Однажды я отправилась в парк, где он играл. Наговорила ему и его мамаше гадостей. Она была красивой, как кинозвезда. Вот только кончила плохо, как я слышала. Франц рассказывал, что ее вели по улице, словно проститутку. – Проницательные глаза Лилиан смотрят куда-то вдаль, словно перед ними проплывают обрывки воспоминаний. – Отец в итоге выбрал нас. Но пока мы прятались в подвале, словно загнанные животные, не было ни дня, когда бы мы не понимали, что на самом деле он хотел остаться с ними. С Аникой и ее сыном. – Фрау Дассель свешивается с кресла и плюет на землю, словно произнесенное ей имя проклято. – Именно она изображена на той картине. Красавица Аника Лэнг, мисс Германия, тайно взявшая фамилию отца. Вы можете вообразить? Он в то время был женат на моей матери! Отец дорожил портретом больше жизни. Отто Дассель вручил ему полотно в качестве подарка. Какой позор! Он принес холст в подвал, где мы все прятались, чтобы отец мог смотреть на картину каждый день. Мама постоянно плакала. Вот так мы и жили в убежище: вечные слезы и полотно с изображением любовницы.
«Значит, девичья фамилия матери Эллиса – Лэнг. Надо запомнить». Джулс хочет прервать старушку, задать ей кучу вопросов, но знает, что этого делать нельзя. Мама смотрит на нее, словно говорит: «Дай ей излить душу».
Лилиан сильно подается вперед – Джулс даже боится, что старушка свалится с кресла.
– Незадолго до того как за нами пришли нацисты – а они пришли, – Франц Дассель, которому тогда было четырнадцать, извинился за то, что сдал нас. Только я даже не взглянула в его сторону – не заслужил. Позже он вытащил меня из Освенцима, но я никогда его не простила. – Лилиан наставляет скрюченный палец на Джулс. – Думаешь, почему я вышла за нациста? По любви? – Она смеется, но звук больше похож на стон. – Франц освободил меня из концлагеря, чтобы загладить вину. Только это не помогло. Мои родные уже погибли. Я вышла за него из мести. Глупый мальчишка влюбился в еврейскую девочку, которую его семья прятала в подвале. Он так и не смог справиться со своими чувствами. А я заставила Франца заплатить за все. За то, что отправил нашу семью в Освенцим, за то, что мою любимую сестру убили, а отца застрелили прямо у меня на глазах. – Старушка отводит взгляд. Ясно, что воспоминания до сих пор причиняют ей немыслимую боль. – Я ничего не чувствовала, когда Франц брал меня. Именно мое равнодушие ранило его сильнее, чем ненависть или чувство вины. Как вы думаете, что он мне дал на прощание, прежде чем мы расстались навсегда? Проклятую картину!
Джулс вздрагивает, однако быстро берет себя в руки. Значит, холст у Лилиан. Затем девушка вспоминает рассказ Стефана: Гельмут Гайслер заявился к его деду и потребовал отдать ему полотно в обмен на то, что не сдаст Отто за укрывательство евреев. Разве такое возможно? Как у Франца оказалась картина, которую много лет назад забрал Гайслер? Видимо, старушка что-то путает. Надо разобраться. Джулс делает глубокий вдох.
– Вы столько пережили, фрау Дассель, мне искренне жаль. И все же я должна спросить. Вы сказали, что у Франца был портрет… любовницы вашего отца и что бывший муж передал его вам. Как такое может быть? Ведь Гельмут Гайслер забрал картину себе. Он был…
– Я знаю, кем был этот негодяй! – кричит Лилиан. – Не надо разговаривать со мной свысока! – В глазах старушки полыхает ярость. – Отто Дассель вручил Гайслеру подделку. Видимо, понял, насколько важна эта работа, вот и пошел на такой шаг. Не забывайте, мы прятались в Груневальде, где жили и трудились многие художники. Настоящее полотно Отто отдал моему отцу, своему лучшему другу. Холст хранился у нас, в подвале.
Джулс изо всех сил старается, чтобы голос не дрожал.
– Фрау Дассель, у кого сейчас эта картина?
Лилиан снова начинает хохотать, словно бешеная гиена. Из дома вылетает сиделка и быстро идет прямиком к ним.
– Пожалуйста, скажите, – умоляет Джулс.
Старушка не унимается. На помощь дочери приходит мать и произносит не терпящим возражений тоном:
– Лилиан, вам выпал шанс раз и навсегда избавиться от проклятого полотна. Вы невиновны. Вы были всего лишь маленькой девочкой, готовой на все, чтобы выжить. Причина вашего горя в картине.
Почти сразу же смех стихает, и по лицу фрау Дассель начинают струиться слезы – свидетели перенесенной боли, секретов, немыслимых поступков, которые пришлось совершить, чтобы выжить. В конечном итоге все равно торжествуют преступники, оставляя после себя сломленных и раздавленных людей.
– Холст у меня, – тихо говорит Лилиан. Ее голос дрожит и стал тоньше. – Это все, что осталось от моего прошлого, от отца. – Затуманившимися глазами старушка глядит куда-то вдаль. – Когда он смотрел на портрет, его глаза сияли. Только благодаря картине отец прошел все унижения, которым нас подвергли. Некогда он был достойным и важным человеком, пока нацисты не забрали у нас все: наши банки, нашу жизнь, право быть человеком, загнав в темный холодный подвал. Я была совсем девчонкой, боялась пауков. А отец… Его согревала любовь. Полотно дало ему силы вынести все, пока его жизнь не оборвали пули. Нацисты истратили на отца двенадцать патронов, я считала. – Подходит сиделка, и голос старушки звучит совсем тихо, едва слышно. – Я любила папу, а он любил меня. Вот только картину он любил больше.
– А где холст сейчас? – торопливо спрашивает Джулс. Их час истек.
– Я его похоронила, – отвечает