как его тело сковал холод.
– Я пришел за картиной, – отчеканил Гайслер. – И не уйду без нее.
Шарль сложил руки на груди и широко расставил ноги.
– Если вы немедленно не покинете галерею, я позвоню в полицию.
Нацист захохотал так, что его маленькие глазки превратились в узкие щелочки. Злобный язвительный смех разнесся по всей галерее.
– Не тратьте силы. Ваша бравая полиция отныне сотрудничает с нами. Контрабандистов никто не любит. А евреев-контрабандистов – особенно. В частности, французы, которые на первое место ставят культуру и моду, отводя своим жалким вооруженным силам далеко не первое место. – Ноздри Гайслера начали раздуваться. – Где картина?
Сердце Шарля гулко стучало. Он изо всех сил старался, чтобы выражение лица его не выдало.
– Ее здесь нет. Отправлена в Соединенные Штаты, там она будет в безопасности.
Нацист погрозил Шарлю пальцем.
– Вы врете. Я постоянно имею дело с лжецами. У вас дернулся глаз, искривились губы, ноги нервно шаркают по полу. Все признаки налицо. Или отдайте картину, или последствия будут крайне неприятными. – Гайслер указал на «Старого гитариста» Пикассо, выполненного в различных оттенках синего. – Рейх придет во Францию. Это неизбежно. И тогда я лично прослежу за тем, чтобы вы лишились всего имущества и всех картин. Более того, я заполучу список ваших драгоценных клиентов и конфискую произведения искусства и у них тоже.
Нацист подошел ближе, и по его дыханию Шарль понял, что на обед тот ел что-то с луком, чесноком и сыром.
– Стоит ли одна картина таких последствий? – прошипел Гайслер. – Отдайте холст, и я обещаю, хотя с евреями обычно не церемонюсь, что больше ни вас, ни клиентов никто не потревожит. Ваша бесценная галерея по-прежнему будет существовать. Как и личная коллекция – разумеется, кое-какие полотна мы конфискуем. – Нацист потер ладони, словно желая согреться. – Ну так как?
– Почему именно эта работа? – Шарль не мог не спросить. – Вы проделали столь долгий путь, чтобы заполучить всего одну картину. И потом, разве ваши люди не избавляют мир от так называемого «дегенеративного искусства»?
Гайслер немного помолчал, обдумывая ответ.
– Все из-за нее. Из-за модели.
– Из-за модели? – поинтересовался Шарль. – Кто она вам?
Нацист покачал головой, явно не собираясь вдаваться в подробности.
– Лучше спросите, кто она для Германии. Понимаете, в чем прелесть? Я не обязан перед вами отчитываться. Могу взять то, что захочу, когда захочу, и ничего не объяснять. Вот в чем власть. Она и есть настоящее искусство.
Он театрально развел руками, и Шарль понял, что этот безбожный человек нарушит любое данное им обещание.
Гайслер повернулся на каблуках, словно одна из балерин Дега, и сделал своим головорезам знак следовать за ним.
– Даю вам час, де Лоран. Или отдаете картину, или лишаетесь всего. – По пути к выходу нацист положил на стол заранее составленный договор. – Подпишите и получите деньги за холст. Мы всегда оформляем сделки согласно закону.
Хлопнула дверь.
Шарль посмотрел на договор – всего одна страничка. «Согласно закону», как же. Да они просто воры! Ему заплатят две тысячи франков за полотно, которое стоит в тысячу раз больше. Но разве он может подставить родных, клиентов, художников?
Со слезами на глазах Шарль потянулся за автоматической ручкой «Монблан» с таким чувством, будто даже она его осуждает, и подумал: «До этой минуты я еще никогда не заключал сделки, о которой буду сожалеть всю оставшуюся жизнь».
Глава тридцать пятая
Чикаго
Уже почти семь вечера. Адам стоит в дверях квартиры Джулс и не торопится уходить, несмотря на то, что несколько минут назад позвонил Оуэн и сообщил, что такси приехало.
– Я правда рада, что ты приехал, – говорит Джулс. Она не хочет с ним расставаться.
Адам придвигается к ней поближе.
– Я тоже. – Он хмурит брови и спрашивает отеческим тоном: – Пообещай, что не передумаешь и возьмешь маму с собой. Хочу снова это услышать.
Джулс указывает на мать, которая возится в другом конце квартиры, делая вид, что не прислушивается к их разговору.
– Ты же с ней познакомился. Все предпочитают не связываться с Элизабет Роф. – Она смеется. – В десятый раз: обещаю.
– Ярмарка «Арт-Базель» через несколько недель, – напоминает Адам. – Как я уже говорил, отработаю там, а потом…
Его губы совсем близко. Джулс чувствует аромат лаванды и ванили – после прогулки у озера Адам освежился в ванной и использовал ее гель для душа. А потом мама накрыла на стол и устроила Адаму настоящий допрос, будто они в суде. Никто из них двоих не отводил глаз.
– Сообщи, когда доберетесь до пункта назначения, – наконец говорит Адам.
– Мы же это обсуждали. Если за тобой следят…
– И сошлись на том, что я и так уже нас скомпрометировал поездкой в Чикаго. Верно?
– Да. – И в самом деле, если у Марго были какие-то подозрения, теперь она убедилась в том, что они не беспочвенны. – Я вообще не понимаю, что теперь делать, кроме как продолжать двигаться вперед. – Джулс слегка отстраняется, чтобы собраться с мыслями. – Возможно, мне стоит вернуться к легенде журналистки, которая собирает материал о похищенных произведениях искусства. Я подумаю, как лучше сделать, после возвращения из Германии.
Адам снова притягивает ее к себе.
– Буду скучать по тебе и этим непослушным кудряшкам. – Он берет непокорную прядь, наматывает ее на палец, а затем отпускает. Затем страстно целует Джулс в губы, неохотно разжимает объятия, поворачивается и идет к лифту.
– Сообщай мне о состоянии Эллиса! – кричит она ему вслед.
Двери лифта открываются, но Адам медлит. Их глаза встречаются в последний раз, и Джулс чувствует, как внутри что-то подпрыгивает. Адам входит в кабину, и по ее телу бегут мурашки. Дэн мертв, Эллис в коме. Бог любит троицу.
* * *
Похоже, поездка с мамой – лучший вариант.
Когда Адам уезжает, Джулс тут же звонит директору дома престарелых в Баден-Бадене, чтобы узнать, пускают ли к Лилиан посетителей. Она делает вид, что хорошо знакома с семьей Дассель, и объясняет, что они с мамой впервые путешествуют по Германии и будут проездом в Баден-Бадене. Возможно, Лилиан Дассель сможет принять их за чашечкой чая?
Сначала директор отказывает, говоря, что посещения разрешены только близким родственникам. Джулс тут же применяет заранее припасенный безотказный, как она надеется, прием.
– Мой дед был другом отца Лилиан – до того как мистер Баум погиб в концлагере.
Ей немного стыдно за эту ложь и попытку сыграть на холокосте, зато она уверена, что чувство вины, которое испытывают немцы, откроет ей доступ к Лилиан Баум.
Повисает долгое молчание. Наконец директор говорит: