— Конан Беше! — тем же чистым и громким голосом воскликнул он. — Я назначаю тебе встречу через десять дней перед судом Господним!
По толпе пробежала дрожь ужаса, и неистовые вопли заглушили слова графа де Пейрака. Зрителей захлестнули ярость и неистовое возмущение. И вызвал их не поступок монаха, а высокомерие осужденного. Никогда еще не случалось подобного скандала на паперти собора Парижской Богоматери! Петь!.. Он осмелился петь! И ладно бы еще псалом! Но осужденный пел на незнакомом, дьявольском языке… И не видно было, чтобы он раскаивался; он еще и отдавал приказы своим мучителям.
Толпа ринулась вперед и, словно гигантская волна, отшвырнула Анжелику. Оглушенная, стиснутая едва не до смерти, с отдавленными ногами, Анжелика вжалась в угол портала. Под рукой она почувствовала створку двери, толкнула ее и, задыхаясь, ввалилась в сумрак пустого собора.
Она старалась взять себя в руки и справиться с внезапной пронзительной болью. Ребенок в ее животе шевелился. Когда Жоффрей пел, он толкнулся так сильно, что она едва не вскрикнула.
В храме вопли уличной толпы звучали приглушенно. Через несколько минут шум достиг апогея, а потом постепенно стал стихать.
«Нужно отсюда выбираться, нужно спешить на Гревскую площадь», — сказала себе Анжелика. И она покинула свое убежище в стенах собора.
На паперти кучка мужчин и женщин устроила потасовку там, где Беше ударил графа де Пейрака.
— Зуб колдуна мой! — крикнул один из них.
Окружающие набросились на него, и он пустился наутек. Какая-то женщина размахивала белой тряпкой.
— Я оторвала кусок его рубахи! Кому еще нужна? Она счастье приносит!
Анжелика побежала. За мостом Нотр-Дам она догнала толпу, окружавшую телегу, но по улицам Корзинщиков и Ножовщиков пробиться вперед было уже невозможно. Анжелика умоляла пропустить ее. Никто ее не слушал. Люди, казалось, посходили с ума. Солнечные лучи растопили снег, он сползал с крыш и падал целыми пластами на головы и плечи, но никто не обращал на это даже малейшего внимания.
Наконец Анжелика добралась до площади, и как раз в то же мгновение из кучи хвороста вырвался огромный язык пламени. Простерев к нему руки, она услышала собственный безумный крик:
— Он горит! Горит!
Словно дикая кошка, она продралась к месту казни. На нее дохнуло жаром костра. Ветер раздувал огонь, и пламя гудело.
Костер разгорался так яростно, будто ревела буря или грохотала гроза. Чего ради эти человеческие фигуры мечутся у желтых языков пламени в лучах солнца? И что за человек в красном ходит вокруг костра и тычет пылающим факелом в вязанки хвороста?
И зачем тот, другой, в черной сутане, с опаленными бровями вцепился в лестницу, зачем он тянет, насколько хватает руки, к огню распятие и кричит:
— Надежда! Надежда!
А кто тот человек там, внутри пламени? Боже милостивый, разве может в этом пекле находиться живое существо? Нет, он не должен быть живым, ведь палач задушил его!
— Слышите, как он кричит? — говорили люди вокруг.
— Нет, он не кричит, он мертв, — повторяла Анжелика бессмысленно.
Но и ей казалось, что из-за огненной завесы несутся душераздирающие вопли, и она закрывала уши руками.
— Как он кричит! Как кричит! — говорили в толпе.
А другие возмущались:
— Зачем это на него надели капюшон? Мы хотим видеть, как он корчится!
Порыв ветра вынес из костра горящие бумажные листы, и их пепел падал на головы зевак.
— Это его дьявольские книги, которые сжигают с ним вместе…
Тут ветер пригнул языки пламени, и на один момент, короткий, как вспышка молнии, перед Анжеликой открылась гора книг из библиотеки Отеля Веселой Науки и столб с привязанным к нему черным, неподвижным человеком, голова которого была закрыта темным капюшоном.
Она потеряла сознание.
Глава 20
Анжелика очнулась в лавке колбасника… — «Вы знали колдуна?» — «Нет!» — отвечает она. — Анжелика понимает, что начались роды, и просит отвезти ее в Отель-Дьё
АНЖЕЛИКА очнулась в лавке колбасника на Гревской площади. «Господи, как мне дурно! — приподнявшись, подумала она. — И почему так темно? Неужели я еще и ослепла?»
Над ней склонилась женщина с подсвечником в руке.
— Ну, вот вам и лучше, малышка! А я уж было засомневалась, жива ли. Приходил лекарь, сделал вам кровопускание. А я-то думаю, вам дурно потому, что скоро начнутся роды.
— Нет-нет, — Анжелика положила руку на живот. — Я жду ребенка только недели через три. Отчего так темно?
— А как же, ведь уже поздно. Только что отзвонили к вечере.
— А костер?
— Все закончилось, — и женщина добавила, понизив голос: — Но длилось долго. Ну и денек сегодня выдался! Тело догорело только к двум часам пополудни. Когда стали рассеивать пепел, началась настоящая драка — все хотели получить хоть щепотку! Даже палача едва на куски не разорвали.
Она помолчала и спросила:
— А вы его знали, этого колдуна?
— Нет, — выдавила из себя Анжелика, — нет! Понятия не имею, что на меня нашло. Просто я никогда в жизни ничего подобного не видала.
— Да. В первый раз это производит ужасное впечатление. Мы-то, торговцы с Гревской площади, столько уже всего перевидали, что нас ничем не проймешь. Даже вроде не хватает чего-то, если на виселице никто не болтается.
Анжелике хотелось отблагодарить этих добрых людей, но у нее оставалась только какая-то мелочь. Она сказала, что вернется позже и возвратит хозяевам лавки деньги, которые они заплатили лекарю.
В синих вечерних сумерках колокол на Ратуше возвестил об окончании рабочего дня. С приходом ночи заметно похолодало.
На краю площади ветер шевелил похожие на огненные лепестки огромного цветка красные угли — все, что осталось от костра. Подойдя ближе, Анжелика услышала голос господина Обена, который вместе со своими помощниками наводил на площади порядок. Она нерешительно приблизилась к нему, не зная толком, что именно хотела бы у него спросить.
Палач сразу же узнал ее.
— А, вот и вы! — сказал он. — Я вас ждал. Вот ваши тридцать экю.
Анжелика, ничего не понимая, смотрела на кошелек, который он ей протягивал.
— Я не смог его задушить, — с искренним сожалением произнес палач, — но это не моя вина.
Он наклонился к ее уху и прошептал:
— Кто-то завязал веревку узлом.
— Узлом?
— Да. Похоже, этот человек что-то заподозрил и завязал узел, чтобы осужденного нельзя было задушить — понимаете, петля не скользила, а мне уже пора было спускаться.