аллею. Если бы мне удалось прорваться…
Мечи злобно клевали друг друга. Звуки, издаваемые оружием убийц, казались жестяными по сравнению с похожим на колокольный звон гулом. Даже мёртвый, клинок был превосходен. Я сделал выпад. Кончик Ранджира застрял в гарде вражеского меча. Пока я пытался высвободить лезвие, что-то хлестнуло по моей ведущей руке. Плечо внезапно налилось теплом и болью. Я, наконец, отпрыгнул, выкраивая свободное место.
Кровь стекала по руке, пропитывая рукав рубахи. Кто-то из этих парней в трико смог нанести удачный удар. Хотя и поверхностный. Порез горел, но я все ещё довольно хорошо орудовал Ранджиром. А потом один из лицедеев зловещим театральным шёпотом досчитал до трёх, и они все вместе набросились на меня. Я вскрикнул от неожиданности, но времени уже не оставалось ни на угрозы, ни на слова, ни даже на вздох.
Меня окружал частокол клинков – пробивающихся, царапающих бока, спину, шею. Ранджир будто танцевал сам по себе, будто тянул мою раненую руку за собой. И всё это время кровь стекала с плеча по предплечью, по локтю, по запястью. Я проигрывал, я знал это.
Ранджир тоже.
Внезапно весь дворик залил яркий свет. Тридцать с лишним фонарей вспыхнули разом, окружая нас сиянием. Копья света пронзили круг лицедеев. Они все съёжились, бормоча что-то про стражу и тюрьму, и о том, что мир никогда не признаёт истинного гения. А затем бросились врассыпную, шныряя в тенях, словно стая крыс. Я ожидал услышать звуки борьбы и красочные ругательства, в тот момент, когда стражники скрутили их.
Но не было ни хранителей порядка, ни фонарей. Свет струился из древнего эльфийского клинка у меня в руках. Рубин пылал светом и жизнью. Меч жалобно пропел:
- Подними меня, прошу. Кровь с твоей руки может погубить меня.
Я подчинился, вознеся оружие над головой и наблюдая за тем, как струйка красной жидкости поворачивает вспять, срываясь с запястья. Так я и стоял там, с мечом над головой, потрёпанная версия короля Орфея. И, как и в постановке, меч запел:
- Я восстаю! Взлетаю над рассветною надеждою Дисталии
Как будто я – пыльца, гонимая весенним ветром
Я восстаю, как снова восстаёт вся жизнь, зелёная и малая
Сквозь твердь земли стальную пробиваясь к свету.
Я восстаю. Тянусь я от корней, что обращают твою мерзость
В листву; а смертный холод почвы обращают в семя.
Я восстаю. Я – жизнь, я – восстаю!
- Итак, - коротко прервал я, - это всё была твоя затея. Ты использовал свои способности, чтобы инсценировать собственную смерть?
- А как ещё я мог избавиться
От жалких стонущих глупцов?
С их жадностью возможно справиться,
Лишь получив у смерти кров.
Смерть тоже восстаёт, иль ты не знал?
- И раны тоже были ненастоящими. Немудрено, что они затянулись так легко. Меня весьма удивило милосердие Утреннего Лорда. А вот что бы меня не удивило, так это то, что этих убийц тоже, каким-то образом, подослал ты.
- Верно, ведь ждал я столетия
Руки, что подобна твоей
Руки настоящего воина!
Я жаждал сражений не кукольных,
Хватило притворства с меня!
- Ну нет уж, - ответил я, отворачивая край рубахи и вытирая кровь с руки. – Я работаю один. Нельзя, чтобы меня видели горланящим песни посреди каждого сражения. – Убедившись, что кровь больше не течёт, я опустил Ранджир и посмотрел прямо вглубь рубина. – Тем не менее, от какой-никакой компании на пути обратно в Глубоководье не откажусь. А ещё я знаю одного оружейника, поставляющего отличные мечи настоящим воинам. Думаю, я мог бы заручиться его помощью в поисках какого-нибудь жаждущего битв воина.
Меч будто был готов засмеялся, вновь пропев:
- Я восстаю! Глубоководья утреннее чаянье,
Очнусь, как почки и цветы от зимнего забвенья
Я восстаю!
НЕПРИВЫЧНАЯ МИШЕНЬ
Брайан М. Томсен
Передо мной на причале лежали три трупа; два из них обгорели до неузнаваемости, а от останков веяло едким запахом горелой плоти.
Третий каким-то чудом избежал этой участи… и принадлежал он Котёнку.
Другие знали её под именем Нимары Шейрон, очередной растрёпанной кокетки с верфей, с сомнительными увлечениями (если вы понимаете о чём я), но для меня она всегда была Котёнком. Моим самым давним другом – несмотря на тот факт, что я знал её только три месяца. Это как раз тот промежуток времени, про который я с уверенностью могу сказать, что в течение него кого-то или что-то знал; раньше могут знать остальные, но точно не я.
Не поймите меня неправильно, я не какой-то там сумасшедший, лжец или влюбленный. И не очередной бард-романтик, чья жизнь, фигурально выражаясь, началась только после того, как он впервые увидел свою пассию. Котёнок и я – друзь… были друзьями, не возлюбленными, по крайней мере сколько я себя помню. Три месяца назад я проснулся посреди портовой улочки в Глубоководье с полностью стёртыми воспоминаниями о моём прошлом. Можно сказать, ходячая «табула раса», идеальная добыча для всех и каждого, блуждающий чужак для самого себя, которому нечем подтвердить своё существование, кроме разрывающей голову боли да запаха грязного тела, немытого столько времени, что любая приличная компания предпочла бы не знать, сколько же именно. Я точно не помню, что же со мной произошло (эти слова я говорю слишком уж часто, пусть даже и для собственного успокоения), но каким-то образом Котёнок нашла меня и выходила. Не ограничившись одним лишь излечением физических ран, она даже нашла мне подходящее место в своём окружении и подкидывала работёнку (скажем так), чтобы моё брюхо всегда было полным, а остальные части – в относительном тепле и уюте, до тех пор, пока не вернётся память (нет, ещё не вернулась).
Она поставила меня на ноги, в то время как остальным не было до этого дела.
Так что Котёнок была моим старейшим воспоминанием, а теперь её безжизненное тело лежало перед мной, и я знал, что должен отомстить.
Я отсыпался после попойки в честь успешного выполнения последнего задания, когда из золотых грёз опьянения меня вырвал портовый парнишка, посланный по мою душу. (В основном, именно таким образом меня вызывала та таинственная группа, которую я мог считать своими клиентами). Плеснув на лицо холодной воды, чтобы зрение прояснилось (но не столько, чтобы мои коротко стриженные бакенбарды покрылись коркой льда на утреннем холоде), я