– Как? – Режиссер удивленно смотрит на плоский живот моей жены. – И сколько уже?
– Второй месяц.
– Ничего страшного, мы все отснимем за май, и на экране ничего еще не будет видно.
– При чем здесь экран?! А о ней вы думаете? Как она поскачет на лошади? Не будете же вы утверждать, что в такой картине ей хоть немного не придется этого делать?
– Буду! Даю слово, что к лошади она и близко не подойдет: у нас есть прекрасная дублерша, мастер спорта и вылитая ваша жена.
И все же я говорю «нет», и вижу, как это Маше приятно. Режиссер идет в танковую атаку с применением химического оружия – коньяка, а потом – оружия особой разрушительной силы – лести. Он расписывает популярность моей жены, забыв под кого написан его сценарий, вскользь называет примерную сумму ее гонорара, добавив, что там она – «из кадра в кадр», и в конце концов клянется, что берет полную ответственность за наше будущее потомство.
– Смотри сама, – говорю я ей в конце концов, хотя и так уже все ясно.
Режиссер откланивается, а Дюжева обещает сегодня же прочитать сценарий и завтра утром позвонить.
– Ну что, собираем вещи? Разъезжаемся? – спрашиваю я, когда она с ногами и сценарием забирается в наш многострадальный спальник. – Дан приказ – ему на запад, ей в другую сторону?
Дело в том, что мне в это же время тоже надо уезжать – руководить испытаниями в Никополе, под Днепропетровском. А потом у меня сессия на заочном отделении прозы Литинститута, и вместо меня останется на испытаниях сменщик. Вырисовывается шикарная перспектива – если я сдам сессию сейчас, досрочно, то смогу махнуть в мае к Машуньке на съемки, в Пятигорск!
В аэропорту я долго целую мою любимую беременную женщину и трусь о ее ухо щекой:
– Ты осторожнее там со своими конями.
– Ты осторожнее там со своими машинами, – отвечает она в тон, и я точно знаю, что ради того, чтобы хоть разик прижать ее к себе, я сдам что угодно, кому угодно и сколько угодно.
– Без зачетки не приму... – шепчет она озорно напоследок, и это «не приму» опаляет меня огнем.
Собственно, история эта начинается с того никопольского дня, в который было мне с утра плохо. В этот день мы не работаем – опохмеляемся после майских праздников. Сменщик мой должен прибыть через неделю, и я свободен.
Сессию в Литинституте я сдал досрочно. Почти половину положенных километров по булыжнику мои ребята откатали: в корсетах и шлемах две недели они со свистом утюжили на опытных машинах кусок ядреного булыжника, наводя страх на пожилое никопольское население и приводя в восторг молодое.
Мои задачи – проверка их на трассе, ежедневный и тщательный осмотр каждой машины и замеры каждого нового миллиметра многочисленных трещин кузовов. Я их описываю, фотографирую, а потом, на заводе, по результатам и динамике разрушений пишу пухлый отчет с графиками и фотографиями, который является основой для принятия конструкторских решений.
Дело знакомое и любимое: побыл я годик каскадером, нашел свою жар-птицу и опять вернулся на завод, на сто тридцать пять рэ оклада. Из-за этих-то испытаний и рухнула моя первая семья. Честно говоря, она еще до Дюжевой рухнула: не хотела моя первая жена «жить, как в зале ожидания». А с Машей «в зале ожидания» оказывался чаще я.
Я хорошо помню этот поганый майский никопольский день – мне было так мерзко!
Сначала я грешил на вчерашнее: полночи не спали, гудели, пьянствовали. Но к вечеру вдруг понимаю, что плохо не телу моему – душе.
Седлаю свою «блондинку», еду на почту и заказываю телефонный разговор с Пятигорском – номер режиссера у меня имеется.
В его голосе растерянность и какая-то суетливость.
– Юрочка, а Маша... Ее нет в Пятигорске.
– Почему, что случилось?!
– Нет-нет, ничего страшного, она... как бы это сказать... она улетела в Ленинград.
– Зачем?!
– Знаете, у нее что-то по женским делам, мы ей предлагали остаться, здесь врачи хорошие, но она ни в какую... – Режиссер там, на конце провода, с трудом переводит дух и добавляет с облегчением: – Сейчас вам Аллочка подробнее объяснит.
Какая-то женщина охотно, с заметным удовольствием, но пересыпая фразы оханьями и аханьями, докладывает, что Маша упала с лошади, что у нее открылось кровотечение и она настояла, чтобы ее отправили в Ленинград, потому что там у нее знакомый гинеколог. Где, куда, фамилию – она ничего не знает, но может дать мне телефон второго режиссера, который там, в Ленинграде, ее встретит – и он все мне объяснит.
Машинально записываю номер и кладу трубку: какие сволочи – посадить беременную женщину на лошадь! Да я этому режиссеру!..
Знал бы я тогда, что снимали старт скачек. Машу попросили сразу же после него натянуть поводья и сказать: «Тпру!», и якобы конь остановится.
Это был чистый идиотизм, потому что конь был спортивный, и когда прозвучал удар гонга и все рванули, он рванул тоже и понес – какое там «тпру!». Маша вылетела из седла на полном скаку, беременная!..
Заказываю Ленинград. Второго режиссера. Жена говорит, что муж будет очень поздно, что о Дюжевой она почти ничего не знает, но вроде бы он ее встретил.
Встретил! О господи, а что дальше-то? Время – шесть вечера, что делать, что делать? Да, я помню, Маша когда-то говорила мне про своего ленинградского гинеколога, но ни фамилии, ни адреса – что делать?
Запрыгиваю в машину, лечу в магазин, беру коньяк и две коробки шоколадных конфет, возвращаюсь на переговорный, но через служебный ход, и бухаю на стол все свои дары:
– Девочки, родненькие, у меня в Ленинграде жена загибается (тьфу, тьфу, тьфу!) – Марина Дюжева, актриса, вы ее знаете, помогите, девочки!
Лопочу, а сам понимаю, что безнадежно все это – сколько в Питере больниц!..
А девочки на Машину фотографию глянули, переполошились: «Знаем, любим ее!», усадили меня в зале, велели ждать.
Сижу и просчитываю: сейчас вернусь в гостиницу, соберу вещи, пару часиков вздремну, а к полуночи опять сюда, звонить второму режиссеру и потом прямо отсюда – в Питер...
– Молодой человек, Ленинград, третья кабина!
Я затравленно кручу головой: какой еще тут молодой человек звонит в Ленинград? Но никто с места не двигается, значит, вышел куда-то.
– Да вас же, вас! – кричит мне растрепанная и раскрасневшаяся девчонка из стеклянного окошка.
Бог мой, кто там, на проводе – регистратура, справочная, дежурный врач?..
– Юрочка, миленький, каким чудом ты меня нашел? – слышу я родной слабенький голос. – Тут все переполошились, телефон мне в палату принесли, подключили.
– Машуня, девочка, что с тобой? Где ты?
– Сейчас уже все в порядке, не волнуйся. Со мной в порядке, а... маленький... – И она тихонько заплакала.
– Как не волнуйся? Завтра праздники, кто тебе там стакан воды подаст? Слушай меня внимательно, завтра...
Гляжу на часы – семь. До Питера через Москву тысячи полторы верст, средняя – девяносто... – шестнадцать часов плюс час на поиск больницы – семнадцать. Если выеду в девять – в два часа буду там, плюс два часа на непредвиденные обстоятельства.
– Маша, завтра в четыре часа дня выгляни в окно, поняла?
– Сумасшедший, зачем...
– Все, Машуня, целую тебя, пока!
Кладу трубку и потный, но счастливый влетаю к девчонкам и расцеловываю их в щеки, которые они радостно подставляют.
– Девчонки, вы волшебницы, я думал, что это невозможно.
А они, глупенькие, возвращают мне коньяк и конфеты: «Вы лучше ей отвезите». Еле-еле уговорил хоть одну коробку взять, попить чайку с конфетами за ее здоровье. Пожелали они и ей, и мне, и нам удачи – не перевелись на земле нашей хорошие люди.
С ревом, писком и визгом подлетаю к гостинице, швыряю в сумку вещи, объясняя по ходу дела ситуацию. Братва все понимает, но горой стоит за то, чтобы ехать рано утром.
– Ты же вчера почти не спал. Уснешь за рулем, и твоя Маша тебя не дождется.
Я знаю, что такое сон за рулем, и на секунду задумываюсь: а может, и правда вздремнуть пару часиков, а в одиннадцать рвануть? Ребята не пикнут, не стукнут, дадут поспать. Но разве ж я усну сейчас?! Сердце колотится как бешеное – ехать, только ехать!
Мужики все понимают, потому что знают меня: много-много рук кидают в мой багажник пару полных канистр с бензином, воронку, свечи, ремень вентилятора, камеру, пару лампочек фар, хлеб, консервы, нож, минералку, бутылку водки – у кого что есть.
Пора. Я расцеловываюсь со своими верными бойцами, волками дорог и бездорожья, взревывает мотор моей «блондинки» и... выруливая, я задеваю передним подфарником чей-то бампер – стекло разбивается вдребезги.
– Плохая примета! – Меня вытаскивают из-за руля. – Оставайся!
– Мужики! – Я грохаюсь перед ними на колени. – Отпустите, Христа ради!!.
Четыре сноровистые руки – две снимают стекло подфарника с «боевой» машины, две – с моей, и через полминуты «блондинка» в порядке – вперед!
Я даже не выхожу из-за руля, не благодарю их, не целую молчаливые, все понимающие лица, потому что боюсь, что расплачусь, спазм в горле душит меня!