Как впоследствии писал Муссолини, он нашел короля «хмурым и нервничающим». «Ситуация напряженная, — сказал он. — Больше я так не могу. Сицилия потеряна. Немцы перехитрят нас. Дисциплина в войсках падает». Это стало стержнем разговора. Король яростно противился условиям, выдвинутым Германией. Амброзио уже доложил ему о мнении Гитлера, высказанном им в Фельтре, сообщив при этом о физической и моральной неспособности Муссолини представить трагедию Италии в истинном свете. Теперь, во время аудиенции, король заговорил о растущем недовольстве итальянцев против дуче, упомянув и об интригах против него. Однако он вновь заверил дуче в своей поддержке, и Муссолини отправился из дворца, нисколько не заботясь о своей безопасности, как, впрочем, и всегда. Несколько часов спустя Роберто Фариначчи предупредил его, что у генерала Кавальеро имеется доказательство причастности двора и графа Гранди к заговору, имевшему целью низвергнуть дуче, и, что для Фариначчи было самым важным, — порвать с Германией. Это невозможно, сказал Муссолини. Если это так, то почему этим утром король сказал ему: «Для вас это страшные времена, но вы можете быть уверены — я ваш друг. Глупо предполагать, что кто-то избавится от вас после всего того, что вы сделали для Италии. В любом случае я буду последний, кто так сделает». Когда же к нему приехал Скорца с очередным сигналом — сообщением о том, что был перехвачен телефонный разговор между Бадольо и герцогом д'Аквароне, он проявил некоторую заинтересованность содержанием этого разговора. Речь в нем шла о том, что в один прекрасный день его «свяжут» при выходе из дворца. Скорца предлагал сказать обо всем королю. «Я не люблю трусов», — только и сказал Муссолини.
В тот вечер он отправился посмотреть на разрушения, вызванные воздушным налетом 19 июля. Руины еще дымились, и он глядел на них, как сказал позже его шофер, с выражением печали и отчаяния.
Примерно те же слова использовал для описания своих чувств Филиппо Анфузо, глядя из окна гостиной Чиано на улице Анджело Секки и видя тучи пыли, медленно проплывавшие на восток. Впоследствии он пришел к выводу, что эта бомбежка стала катализатором римского заговора.
Теперь никто не думал ни о чем ином, кроме как о заговоре. Даже легионы графинь и княгинь, сновавших туда-сюда в комнатах Чиано, сплетничавших о своем героизме во время налетов и высмеивавших Анфузо, предположившего, что его родной остров — Сицилию — обязательно будут защищать до последнего, даже они, обычно не обращавшие внимания ни на кого, кроме как на себя, «гаремную аристократию», жадно хватались за любые подробности, которые, по словам одной из них, должны будут помочь им решить «загадку неизбежного падения дуче». Ни у кого толком не было представления о том, что произойдет, и мало у кого имелось согласие в оценках того, что за этим последует. Бастианини говорил, что Муссолини разрушил Италию. Гаэтано Польверелли, новый министр народной культуры, считал дуче единственным человеком, который мог спасти страну. Витторио Чини, министр путей сообщений, сказал, что Муссолини «сошел с ума и его следует убрать». Эрмано Амикуччи полагал, что сумасшедшие — это те, кто стремится убрать Муссолини. «Я не уверен, что они все нормальные, — сказал он, — но очевидно, что они приведут нас к краху». Чиано, считавшийся большинством из них законным преемником дуче, вел себя таинственно и загадочно. Нет сомнений в том, что даже еще до его изгнания из министерства иностранных дел — а точнее с начала войны — он уже не был так близок с Муссолини, как когда-то. Еще в январе 1941 года, когда подобно многим другим министрам, направленным на театр военных действий, чтобы служить примером нации, он пришел попрощаться в Палаццо Венеция перед своим отъездом в Бари на должность командира эскадрильи ВВС, он увидел, что дуче обращается с ним холодно и отчужденно. Он был отстранен от вопросов внешней политики и не был информирован о том, что происходило в его отсутствие. В Вари он жил в отеле «Европа». Образ жизни, который он вел там, не более, впрочем, ужасный, чем времяпрепровождение любого офицера ВВС, подвергался сильной критике. Отказ Муссолини помочь ему в одном скандальном деле показался Чиано проявлением беспричинной злобы. Он часто говорил об этом со своими друзьями, но если бы они сами осмелились критиковать дуче, он не одобрил бы их поведения. «Хотел бы я знать, — говорил в сердцах Боттаи, — куда метнется этот кот». Но никто не мог быть уверенным в Чиано, как, впрочем, по словам Анфузо, и во всем остальном. Очевидным было лишь то, что дуче грозила гибель, а в пыльном, тревожном, задыхающемся от жары Риме ждали — как сказал потом Муссолини — «что вот-вот начнется великая драма».
Глава третья
ЗАСЕДАНИЕ ВЕЛИКОГО СОВЕТА
24-25 июля 1943
Я пришел в Рим, чтобы оставаться у власти как можно дольше.
1
В полдень 21 июля Дино Гранди отправился на улицу Фердинандо ди Савойя, чтобы повидать Федерцони, тогдашнего президента Итальянской Академии. Федерцони был приятелем Болоньезе, и Гранди чувствовал, что он может довериться ему. Гранди принес Федерцони проект резолюции, который он намеревался представить на рассмотрение Большого совета. На первый взгляд она казалась абсолютно безобидной. Истинный смысл ее скрывался в заключительных фразах. После длинной риторической преамбулы, включавшей в себя ряд общеизвестных фактов и благих пожеланий, говорилось о «необходимости немедленного восстановления всех функций государства, распределения обязанностей и ответственности в соответствии с Конституцией и законами между королем, Великим советом, правительством, парламентом и корпорациями». Необходимо было также предложить «главе правительства, просить Его Величество короля — к которому обращены сердца всей нации, преисполненные веры и преданности — для спасения чести и самого существования нации вместе с находящимися в его распоряжении Вооруженными силами… согласиться возложить на себя миссию принятия судьбоносных решений, принадлежащую ему в соответствии с нашими законами и что всегда составляло славное наследие августейшей Савойской династии». Другими словами, Муссолини должен был отказаться от власти.
Не произнеся ни слова, Федерцони внимательно прочитал документ. Видя, с какой неторопливостью он делает это, Гранди стал подумывать, что он зашел несколько дальше, чем нужно. Но затем он успокоился. «Мы должны испробовать все, — сказал Федерцони, возвращая ему бумагу, — даже невозможное, лишь бы спасти нацию от окончательного краха. Даже если попытка окажется безуспешной, наша жертва станет той искрой, которая разожжет пламя недовольства и пробудит людей».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});