Муссолини не очень встревожился. Через несколько дней после получения письма от Анджелы Курти, он решил произвести очередную «смену караула», благо частые кадровые перестановки были обычным делом. Едва ли не все высшие чины администрации поменяли свои посты, при этом против тех министров, о которых предупреждал Буффарини, не было произведено репрессивных актов и ни один из них не был выслан из Рима. Правда, граф Гранди был смещен с поста министра юстиции, однако ему позволили сохранить за собой пост председателя палаты депутатов. Джузеппе Боттаи был смещен с поста министра образования, однако за ним осталось его место в Великом фашистском совете. Граф Чиано был смещен с поста министра иностранных дел лично самим дуче, был освобожден и его заместитель Джузеппе Бастианини, который до войны пробыл несколько месяцев послом в Лондоне. Однако Чиано разрешили выбрать себе новое место назначения по собственному желанию и он выбрал должность посла при Святом престоле. Сам же Муссолини, как писал в своем дневнике Чиано, был очень смущен. «Ты должен считать, что отправляешься на отдых. Затем ты вернешься снова». «Наше прощание было исключительно дружеским, — добавляет Чиано, — и я был очень рад этому, потому что я люблю Муссолини, я очень люблю Муссолини и более всего я буду страдать от потери контактов с ним».
Казалось, что перестановки в кабинете имели своей целью показать немцам, что для их союзников главным остается решимость продолжать войну и делать это со все более возрастающей энергией. 31 января, за шесть дней до объявления намеченных изменений в составе правительства, с поста начальника штаба был смещен граф Уго Кавальеро. Это была кара за военные поражения в Северной Африке. Таким образом, новый кабинет явился как бы логическим завершением этих перестановок.
Выбор преемника генерала Кавальеро, приверженного альянсу с Германией, сделанный Муссолини, был столь же недальновидным, как и отказ серьезно отнестись к отступничеству своих министров. На пост начальника штаба он выбрал генерала Амброзио, т. е. одного из замешанных в заговоре против самого Муссолини, человека, которому не верили и которого не переносили ни фельдмаршал Кессельринг, командующий германскими войсками в Италии, ни сам Гитлер, считавший, что тот будет счастлив, если «Италия станет сегодня британской колонией». Прошла зима, наступила весна. Заговоры — антироялистские, антифашистские, антигерманские — множились и разрастались. Приехавший в Рим из посольства в Будапеште Филиппо Анфузо увидел, что граф Чиано, работавший на своем новом месте, «увяз в них по шею». Но и помимо Чиано многие принимали в них столь же активное участие. В действительности было очень трудно определить, как писал Анфузо, «кто в каком заговоре состоит», однако было очевидно, что все они, различаясь в частностях, были направлены к единой цели — свержению дуче.
Муссолини же продолжат игнорировать все доходившие до него сообщения подобного рода. Рашель говорила ему о получаемых ею предостережениях, но он уговаривал ее не паниковать, то же самое делала его сестра Эдвига, но он просил ее не драматизировать ситуацию. В апреле испуганная Анджела Курти пришла сказать ему, что король частенько принимает не только диссидентствующих генералов, но и политиков-антифашистов, однако Муссолини, будучи уверен, что двор глух к мнению либеральной общественности, ответил, что он полностью доверяет королю и уверен в его лояльном отношении к нему. Несколько недель спустя секретарь партии сообщил ему о заявлении, сделанном в Марокко сыном Бадольо о том, что его отец вскоре станет преемником Муссолини. Со всей Италии приходили сообщения о том, что фашисты собираются сместить его, однако он снова не внял предупреждениям. Даже папа направил через своего посланника предложение о проведении секретной встречи, дабы сообщить ему информацию, которой, по мнению Ватикана, Муссолини не располагал. Последний, однако, отклонил это предложение, заявив, что во время недавней встречи Его Величество заверил дуче в своей дружбе.
Тщательно скрывая опасения, которые возбуждали в нем эти повторявшиеся предупреждения, отбрасывая наиболее тревожные сообщения Министерства торговли, стараясь не думать о множащихся забастовках на промышленном Севере, интерпретируя их как «махинации буржуазии», Муссолини демонстрировал спокойствие своим оппонентам, как будто ничего не происходило. Он слишком занят войной, чтобы его беспокоило что-то другое, «политическая ситуация, — говорил он, — целиком и полностью зависит от военных», и победа на поле битвы заставит замолчать всю оппозицию. И Муссолини продолжал утверждать, что победа в войне все еще возможна, главное, чтобы армия воспряла духом. Отступление Роммеля несомненно затянет войну, но конечный результат ее не подлежит сомнению. Ситуация в Тунисе была серьезной, но не безнадежной. Дуче верил в необходимость скорейших переговоров с Россией, что должно было высвободить силы Германии для сосредоточения на угрозе в районе Средиземноморья. 26 марта Муссолини отправил поздравление Гитлеру по поводу стабилизации Восточного фронта после сражения под Сталинградом, в котором он предположил, что Россия теперь ослабла «до такой степени, что еще долгое время не может даже надеяться на то, чтобы вновь превратиться в серьезную угрозу», и что фюрер должен отвлечься от «русского эпизода». Гитлер даже не помышлял об этом. По словам Дино Альфиери, итальянского посла в Берлине, он был «захвачен навязчивой, фанатичной идеей разгромить Россию». Будучи обеспокоен позицией дуче, сообщениями о растущих антигерманских настроениях в Италии, смещением генерала Кавальеро в пользу Амброзио — «ненадежного генерала-политика» — и упорными слухами о том, что Чиано отбыл послом в Ватикан для проведения там переговоров о сепаратном мире, Гитлер попросил дуче приехать в Германию для обсуждения сложившейся ситуации. Встреча была назначена на 7 апреля в замке Клессхайм около Зальцбурга.
Муссолини очень не хотелось ехать. Он еще не пришел в себя после необычайно тяжелого приступа болезни и боялся, что немцы выкажут свое презрение к тому, что он путешествует со своим врачом, делающим ему уколы, и поваром, который готовит ему особую пищу. На этот раз болезнь прихватывала его несколько раз в дороге и по приезде он выглядел, по словам Геббельса, «как сломленный старик». Его инвективы о необходимости заключения мира с Россией, требования о возвращении итальянских войск с других фронтов на родину для ее защиты, просьба к немцам предоставить Италии большую военную и финансовую поддержку — все это было забыто. Он даже не упомянул о необходимости новой европейской хартии по вопросу о мире на Западе, то, о чем он много говорил в Риме. Выступал он равнодушно, а потом и вовсе предоставил возможность говорить фюреру, оставив за собой обязанность молча выслушивать объяснения и прогнозы фюрера. По мнению Альфиери, дуче думал, во что выльется для итальянской армии, находящейся в Тунисе, намерение Гитлера начать новое наступление в России. На следующий день он был вынужден внезапно покинуть зал из-за неожиданного приступа желудочных колик и, принимая лекарства в соседней комнате, сказал: «Фюрер хочет, чтобы меня обследовал его собственный врач. Я отказался, потому что уже сам поставил себе диагноз. Это называется „погребальной процессией“. Он казался столь подавленным и невнимательным, что фюрер, сообщивший об этом Деницу по завершении визита, впервые поинтересовался, действительно ли „дуче готов идти до конца“.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});