В полдень накануне совещания Боттаи пригласил к себе домой Гранди и Чиано. Его гости относились друг к другу настороженно и не смогли договориться о единых действиях. Чиано, вероятно, подозревал Гранди, что тот хочет, сместив Муссолини, получить лишь больше власти и влияния для себя лично и для Федерцони; Гранди же чувствовал, что несмотря на любые договоренности, Чиано может бросить весь свой политический вес на чашу весов своего тестя; Боттаи считал, что политическую власть, отобранную из рук Муссолини, следует передать королю вкупе с высшим командованием вооруженных сил, однако первые двое не думали, что на практике это выполнимо. Беседа между тремя мужчинами была долгой и, в общем, безрезультатной, и когда Чиано ушел, Гранди и Боттаи отнюдь не были уверены в том, что он их поддержит.
Однако на следующее утро Чиано, по-видимому, решился. В полдень Дино Альфиери, отозванный из итальянского посольства в Берлине для участия в заседании, нанес визит министру иностранных дел, где он и обнаружил «молчаливого и озабоченного» Бастианини. Пробыв с ним всего несколько минут, он вдруг услышал, как объявили о прибытии графа Чиано, и мрачная атмосфера мгновенно рассеялась. «Чиано был радушен и дружелюбен, — писал он впоследствии, — хотя и казался взволнованным. Он был явно рад меня видеть».
«Я так рад, что вы пришли, — сказал он. — Мы все согласны в том, что необходимо сделать все возможное для спасения Италии… „Он“, тупица эдакий, просто отказывается понимать, что происходит. Сегодня, когда откроется Великий совет, мы выскажемся со всей очевидностью и он будет вынужден понять это».
Чиано сообщил Альфиери, что он собирается пообещать Гранди свою поддержку и попросил его пойти с ним. Они нашли Гранди, облаченного в спортивную рубашку, в его кабинете в палате депутатов. Тепло поприветствовав их, он показал им резолюцию. Альфиери быстро просмотрел ее и сказал, что хотя вроде бы и все ясно, но он бы хотел, чтобы ему разъяснили один-два момента.
«Сомнения и опасения здесь неуместны, — проговорил, нетерпеливо прерывая Альфиери, Чиано. — Это просто меморандум. А во время дискуссии мы будем обращаться с дуче как и всегда, вежливо и с почтением».
Поколебавшись, Альфиери сдался, и Гранди синим карандашом приписал его имя внизу списка своих сторонников.
Тем не менее Гранди не был уверен в том, что он может доверять всем из этого списка, за исключением Федерцони, даже Боттаи.
«В глубине души, — говорил он потом, — единственный человек, которому я абсолютно доверял, был Федерцони». Он начал даже подумывать, что возможно было бы лучше подготовить и осуществить внезапный государственный переворот. Теперь же Муссолини знал, сколь далеко зашел он в своем стремлении подорвать его власть, а потому Гранди боялся ареста. Он был уверен, что если его арестуют, большинство его сторонников покинут своего предводителя и присоединятся на Великом совете к сильной группе преданных дуче членов, которые будут стоять на его стороне, что бы ни случилось.
Гранди надел черную форменную рубашку, известную как «сахарка», — такую форму Муссолини приказал носить всем членам Совета, — положил в карман пистолет, а в портфель сунул несколько гранат.
В половине пятого он вышел из квартиры и отправился в Палаццо Венеция, где во внутреннем дворике он встретил нескольких знакомых из фашистской милиции. Другие члены милиции находились внутри помещения. «Вы прекрасно сделали, поговорив с ним, — со злостью промолвил Боттаи. — Это конец всем нам». Гранди подумал об этом же. Ему и вправду стало казаться, что живым он отсюда не уйдет.
Муссолини все еще находился в своем кабинете. Он пообедал на вилле Торлония, где «все было, как всегда» (так записала в дневнике Рашель). Казалось, сообщения о заговорах против него были ему безразличны. За четыре дня до этого, когда служанка повязывала ему перед обедом салфетку, Рашель сообщила дуче, что ей передали список имен людей, которых Бастианини снабдил паспортами, и что уже «давно пора предпринять что-то против Чиано, Гранди, Бадольо и компании». Но он не внял предостережениям. Он сказал, что его беспокоят более всего американские танки, а не интриги кучки итальянцев. Теперь же, когда он отправлялся на заседание Великого совета, Рашель снова дала ему тот же совет. «Арестуй их всех до открытия заседания», — настаивала она. Не отвечая, он поцеловал ее и направился к поджидавшему его автомобилю, зажав под мышкой распухший портфель. «Он действительно верит, что все складывается к лучшему», — записала в свой дневник Рашель сразу же после ухода.
Не глядя на членов Совета, вскочивших при его появлении, Муссолини уверенно, как и всегда, вошел в зал заседаний. Скорца прокричал «Салют дуче!», и все громко ответили: «Мы приветствуем его». Однако он не выказал радости от столь поспешно заявленной готовности встретить его традиционным фашистским приветствием и уселся за стол, сохраняя на лице сердитое выражение. Опустившись на стул, Муссолини вздрогнул от боли — язва беспокоила всю ночь, — он признался в этом Кларетте Петаччи, когда та звонила ему утром.
«Что же будет, если ты болен в такой день?», — спросила она.
Со свойственным ему самомнением, которое не могла смягчить даже ирония, он ответил: «Я буду сильным и смогу управлять ситуацией, как всегда».
Сидя в своем кресле и слушая, как Скорца делает перекличку, доставая бумаги из портфеля, положенного перед ним на стол главным церемониймейстером Наварра, сурово нахмурившись и выставив вперед челюсть так, что казалось, как говаривала одна из его любовниц, будто все лицо «уехало» вперед, он и впрямь производил впечатление человека, способного управлять ситуаций. В отличие от других, одетых в черные «сахарки», Муссолини был облачен в серо-зеленую форму фашистской милиции, призванную продемонстрировать его отчужденность и превосходство над остальными. Ведь он — Дуче. Стол, за которым он сидел, заметно возвышался над остальными — такой порядок служил той же самой цели. И над всем этим стояли привычки, отношения, воспоминания и страхи двух десятилетий фашистского режима. Человек, взиравший с высоты своего места с необычайной свирепостью на остальных, был — в глазах Боттаи — прямым воплощением фашизма.
Для многих из них (возможно, даже для большинства) он был, несмотря ни на что, величайшим сыном Италии. Среди присутствовавших не было практически никого, кто бы не сказал об этом хоть раз в жизни; и еще меньше тех, кто отказался бы сделать это сейчас, если бы им представилась такая возможность. Сам Гранди недавно сделал это столь пылко, что даже самые фанатичные сторонники дуче вряд ли смогли бы выступить с таким же энтузиазмом. «Моя жизнь, вера и моя душа принадлежат Вам», — заявил он менее чем за два месяца до описываемых событий.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});