Рябинская Зажора: Кулачиха («Муж мой крестьянин, а я, батюшка... из дворян»), был шинок, скупала наделы, сколько человек из-за нее жизни решилось, талант как у Марфы Посадницы[175], а питание — таланта из болота («Я ли не трудилась, я ли не трудящая!»). Так все государство жило высасыванием, и монархия была не Рябинская, а Всероссийская Зажора. Рядом с этим интеллигенция: кадеты-европейцы, разные народники и потомки славянофилов — все они не революционеры и, бунтуя с поверхности, в существе своем имеют гармонический склад идеала (рай был прекрасный сад), все они имеют в душе «культурную собинку», с которой, как люди в высшей степени благожелательные, они хотят подойти к народу и даже слиться с ним... В то же время в народе зреет нарыв. Интеллигенция с «собинкой», бунтуя против царя, имеет готовый идеал жизни для народа, в сущности, христианский идеал смирения и всепрощения. Революционер из народа (большевик) молится и живет одною молитвой: «Помоги все понять, ничего не забыть и не простить!» Идеал такого человека — движение, сдвиг возмездие.
В быту встречается реквизант-грабитель от коммунистов и кулак от буржуазии. Разбойники и воры — земные тени небесной грозы — встречаются с корнями райских деревьев, погруженных в навозные и болотные лужицы, с кулаками. Цветы небесные невинны, — пусть корни их погружены в болота, они уже вынесли крест и тем, что расцвели, — искуплены.
Что же я спрашиваю?
Вот что: я признаю движение, очистительную грозу революции, но смотрю на людей (например, семью Шубиных) совершенных, искупивших жизнью своей грех: как понять их страдание?
Нет, они не страдают и не гибнут, цветы совершенные неба цветут, но венчики из небесных цветов стали огненными и наполнились кровью.
Высохли райские венчики небесных цветов, теперь революция — буря: пересохшие венчики цветов наполняются кровью, и лепесточки их стали огненными...
Цветы небесные, венчики небесных цветов стали огненными и наполнились кровью.
Дело Распутина, успех его — на развитии того психологического момента при совокуплении, когда те, кто боялся греха, — чувствуют неизбежность, что не ушли совершенно, а избавились от греха.
Павлиха засыпала богородицу попреками, а она ей: — Дайте мне смолоть, а потом засыпайте!
Слышу за спиной: богородица, у! бродяга подлая-расподлющая богородица!
Разговор о том, почему не удается коммуна:
— С турками воевали, с немцами, с англичанами, с кем только ни воевали — и еще ведь побеждали! коммуна, я так понимаю, есть армия против врага — голода, но почему же в коммуне еще голоднее стало и нет ситцу и всего прочего?
— Потому что воры.
— Да что же воры, чем воры хуже нас; вор плохой человек только тому, у кого ворует, а для прочих он, может быть, получше нас с тобой, нет, друг, не в ворах дело, а в тех, кто видит вора и молчит.
— Да как молчать: намедни у нас одного всей деревней как собаку забили.
— Так, верно, деревня маленькая ваша, а в большой деревне тот — кум, тот — сват, никто и не посмеет правду открыть.
— В деревне, но почему же в вагоне: отберут у бабы 5 аршин миткалю, и все молчат, так и надо.
— Непросвещенный человек русский, всего боится... на свое гумно ночью боится пройти, держит в уме: «А ну как черт». Будь он человек настоящий, так он смело идет — нет чертей на свете, нет на моем гумне... как опять черти есть, так ходить вовсе не нужно. А наш думал, что нету, а как на гумно идти ему — и как шибанет: нет, нет, а вдруг как-нибудь да и выскочит?
— На войне — там под палкой, а работа по нашим временам из-под палки плохая — вот почему, я думаю, и не выходит война... а голодом, палкой нельзя, а по воле никто не идет на работу.
Иван Афанасьев о коммуне так рассуждает: я так понимаю будущую жизнь, как разнообразие всяких способностей: сапожник будет сапожником, писатель писателем и всякое прочее, но чтобы не быть ему только сапожником — что это за жизнь, только сапожник, не человек, а сапог! то вот для этого коммуны устраивают, кроме своего личного дела, всеобщую полевую жизнь. Одно сомнение: а что, если такой человек талантливым явится, каких на свете почти не бывает, такая способность особенная и в коммуне не предопределенная — как такому человеку выскочить.
— Коммуна, — я так понимаю, — это стены, чтобы все в стены, в чан и там все вместе не выходили до срока и сидели, когда все понимать будут так вот в чем-то одинаково и в этом мешать друг другу не будут, тогда власть будет не нужна, и жить будут без власти, личность будет понимать себя вместе со всеми и освободится. Сейчас же, если кому что удастся, — тот вроде как вор: украл себе свободу, сам свободен, а другие в плену.
Епишка сказал:
— Ну что ж, ежели по христианству, сказано, что скинь последнюю рубашку — и бедному...
— Бедному... Почему ж рубашки-то наши не бедным попадают?
Павлиха — радость жизни, кулачиха. Дочь ее — не кулачиха, а хранит... радость жизни, сама несчастна, а сажает цветы... во имя цветка страдание.
14 Декабря. Вечером на печке Илья, бывший гвардеец, и голый австрияк Яша беседуют о былых боях. Илья:
— Тогда наш аэроплан забрал вверх и ну, и ну поливать из пулемета, ваш-то и заковылял вниз.
Австрияк:
— К вам упал или к нам?
— Промеж вас и нас. Я сказал:
— Вот враги!
— Врагов не было! — ответил Илья, — теперь только поняли мы, кто враги наши.
— Кто?
— Капиталисты.
— Опять будет война, хотя бы с Японией.
— Это когда-нибудь? ну, так тогда не будет у нас предателей!
— А какое государство-то было! — сказал Яша.
— И все впрах! — ответил Илья.
Это небывалое обнажение дна социального моря. Сердце болит о царе, а глотка орет за комиссара.
Анализировать каждую отдельную личность, и дела настоящего времени получаются дрянь, а в то же время чувствуешь, что под всем этим шевелится совесть народа.
За печкой таракан Иван Михайлович боится, что до него дойдет реквизиция, гусей у него отберут, и чуть что, спрашивает, шевеля усиками-шейками: «Ну как, не слыхать, далеко Америка?»
На Руси все, кто обладал даром и вкусом хоть как-нибудь сносно устроить свою личную жизнь, во время революции вдруг все себя как бы ворами почуяли и сдали все свое почти бессловесно при тихом запечном ворчании.
Сейчас все кричат против коммунистов, но по существу против монахов, а сам монастырь-коммуна в святости своей признается и почти всеми буржуями.
В четверг задумал устроить беседу и пустил всех: ничего не вышло, втяпились мальчишки-хулиганы, солидные девы, что стоят в сторонке, наливаются-дожидаются, когда слова прожурчат и начнется настоящее... Мальчишки разворовали литературу, украли замки из книжного шкапа, а когда я выгнал их, то обломками шкафа забаррикадировали снаружи дверь и с криками «Гарнизуйтесь, гарнизуйтесь!» пошли по улице. Вся беда произошла, потому что товарищи коммунисты не пришли, при них бы мальчишки не пикнули.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});