Интеллигенция — и себе враги, и темному люду. Дармоед: всякий, кто не пашет, не сеет, не веет, а живет лучше.
Я Павлиха, я — буржуиха, я — кулак, я — саботажница какая-то.
По понятиям темного массового русского крестьянина интеллигент — это всякий человек, пришедший, во-первых, со стороны (неизвестной родины), во-вторых, он не пашет (не занимается физическим трудом) — не сеет, не веет, а живет лучше. В общем, он не разделяет участи жизни идущей от земли (и фабрики), <зачеркнуто: — Кулак, наоборот, человек местный.>
26 Декабря. — Бедная интеллигенция! — сказал Иван Афанасьевич. — Может быть, заслужила? Конечно, заслужила! — с злорадством продолжал он.
Основное различие народной психологии и интеллигентской состоит в том, что народ трудится в подневольном состоянии, а интеллигент в свободном...
27 Декабря. Интеллигенция, как Прометей, хотела похитить с неба огонь — свободу для народа и теперь за это наказанная, разбитая, растерзанная, в голоде и холоде пропадает в городах.
Простой деревенский народ жует хлеб и размножается: деревня победила город, но сама осталась без головы.
Глубокие молчаливые слои деревни с начала революции оставались бездеятельными, деревня, как наседка, села на яйца-идеи и дожидалась, что выведется: гусята, утята или кукушкины дети. Теперь она решила, что вывелись кукушкины дети (дармоед, вся вина на интеллигенцию, Ивана Афанасьевича). Коммунисты — кукушкины дети.
Проезжая необъятные пространства России, путешественник изумляется, всюду, равно как в перенаселенном центре — и в лесистом севере, и в дебрях Сибирской тайги, и в степях пустынных — он слышит этот крик: «Земли, земли!»
Спрашивает путешественник:
— Какой вам земли, вот воздух, земля!
Отвечают местные:
— Эта земля неудобная!
Правительство как загипнотизированное, бьется, как добыть мужику земли, и ничего не может выдумать, хотя вулкан дымится все сильней и сильней. Переселения, хутора — ничего не удается, Государственная Дума — не удается, и обещания Временного правительства не удовлетворяют, и, наконец, крик: «Хватайте кто может!» не удается: теперь, как никогда, земли мало, наконец коммуна объявляет всеобщее право на землю и всеобщий труд, что земля ничья, общая, что вот только работай и будет сколько хочешь. Смутно где-то в глубине души сознает земледелец русский верность основы мысли, но никогда он не чувствовал себя таким беспомощным...
Что же такое эта земля, которой домогались столько времени? Успенский[180]. Земля — уклад. «Земля, земля!» — это вопль о старом, на смену которого не шло новое. Коммунисты — это единственные люди из всех, кто поняли крик «земля!» в полном объеме и дали обещание вместе с землею — отдать все.
28 Декабря. После многодневной куры[181] прохожу по засыпанной снегом деревне, вот сугроб, и в нем огонек сверкает, как милость он, каким уютом в сугробе, каким теплом в холодном снегу привлекает он меня к себе. Я подхожу, проламывая наст, к окну: там керосиновая лампа, привернутая до половины огня, чуть освещает избу — невозможно читать! и нет никого: все на печи, в избе, видно, холодно. Я стучусь, и в ответ, как из улья, раздается, отзывается шорох, кряхтенье. С печи слезает старуха, дознается, кто я такой,зачем.
— Я пришел к Сергею Филипповичу за пшеном.
— Нет пшена! а вы чьи?
Я назвал себя по фамилии:
— Василия Евдокимова внук, у Василия Евдокимова была вальцовая мельница, внук его...
Как шарахнулся на печи Сергей Филиппович:
— Внук! такая громкая фамилия, и ко мне за пшеном в такую страсть. Ой, ой-ой! — такая громкая фамилия, и за пшеном!
Теперь ни на кого не надейся: на себя самого надейся.
Про коммуну: я своим скотининым разумом думаю, что и им не лучше от этого, и я не свой.
Сугробы намело глубокие-высокие, как Ледовитый океан в бурю застыл, дороги засыпало, вагоны как остановились, так и стоят среди поля, и снег теперь с крышами сравняло. Засыпана деревня, траншеи прокопаны — подойдешь к избе, сверху смотрю вниз с сугроба, и там, в глубине сугроба огонек, и видно, как при огоньке там старичок лапоть плетет, там мальчик книжку читает.
Сыграли!
— А так или иначе, а я все-таки признаюсь, что личность должна быть свободна.
— Во всем виновата интеллигенция!
— Разложение рус. госуд. началось, когда вас не было.
Иван Афанасьевич сказал мне в ответ на мысль мою о невидимой России: «Это далеко — я не знаю, а село свое насквозь вижу, и не найдется в нем ни одного человека, кто бы против коммунистов говорил без чего-нибудь своего личного».
Все вместе с Советом воруют для продажи в город дрова.
Кулаки натравливают бедноту на коммунистов тем, что коммунисты грабят, а им не дают. Они рассуждают так, что спихнем коммунистов, а с беднотой разделаемся.
29 Декабря. Нутро массы всем недовольное, грабительское, та чернь, которой до времени пользовались большевики, теперь склоняется к кулакам (дрова — все воруют, коммунисты против).
Павел, коммунист, пробывший 15 лет в каторге, сказал:
— Нет, лучше не надо оружия, пусть лучше погибнет 200 коммунистов, зато сохранится идея коммуны.
Разнообразие коммуны в деле осуществления — путь очищения, вероятно, пойдет по русскому пути приятия личного неисцелительного страдания (Раскольников).
А что никто не может возвысить голос против коммунистов по существу — это показывает, что или коммунисты правы, или не существует совести народной.
30 Декабря. «Товарищи, не забывайте нравственность!»
— Паровой плуг... но соха... как же так: брошу соху, а плуг не поспел (зачем вы сохи отбираете? мы — паровой плуг). Масса: она ужасна, как заявил, но вдруг из нее голос о Христе, культура: повернуть к гармоньи (от Христа к гармоньи).
31 Декабря. Литература — зеркало жизни. Разбитое зеркало.
Человек, разбивший зеркало (ненужное)...
М.М. ПРИШВИН ДНЕВНИКИ
1918-1919
1 Января. Вот вопрос: время величайшее историческое, а мы тут мечтаем, как бы поскорее перескочить его...
2 Января. Вчера в Новый Год был по моей инициативе литературный вечер, и я первый раз в жизни своей выступил как оратор, и мне было радостно понять, что я имею нечто близкое с народом, что «Крест и цвет» есть идея народная[182] — намеком мелькнула возможность нового дела.
Это скорее не вчера было, а когда приезжал Коноплянцев, и сами же слушатели потом говорили, что речь Коноплянцева была непонятна, а моя, гораздо более сложная, — понятна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});