Читать интересную книгу Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Загремел голос реб Гронема, и наполнились оба его глаза гноем, тем самым гноем, про который люди ошибочно полагают, что это слезы. Заплакали женщины, и вслед за ними заплакали их мужья, и наполнился весь Меа-Шеарим плачем. Напрягся реб Гронем и закричал: «Горе нам, когда настанет день суда! Горе нам, когда настанет день наказания! Человек идет по рынку и кажется ему, что он не грешит, но я говорю, что он грешник и преступник. Каким образом? Стояла телега, запряженная быком и ослом, и втянул носом этот человек табак, и чихнул — испугались животные и тронулись с места, выходит, что нарушил он заповедь „да не будут пахать бык и осел вместе“. Человек стоит в синагоге и молится со всеми и отвечает „амен“, кажется, что здесь, в святом месте, чист он от греха, но я говорю вам, что он грешник и преступник, потому что не говорит он „амен“ изо всех своих сил.

Господа мои и учители! Вы стоите сегодня все вместе здесь, в городке нашем святом, в Меа-Шеарим, уж здесь-то должен быть человек чист от всякого греха. И что мы видим, господа мои и учители? Что нет здесь человека, который бы не грешил. Вот, к примеру, сидит человек и весь день постится, закутанный в талит и с тфилин на голове и на руке, и произносит сто благословений; нет, не благословений на плотскую еду, ведь у него сегодня пост и он голодает; и вот он собирается идти спать, и читает молитву на ночь, и ложится в кровать, и закрывает глаза, чтобы не видеть ничего дурного, и не думает ни о чем постороннем, упаси Бог. Вы скажете, что он чист от всякого греха? А я говорю вам, господа мои и учители, увы, человек этот, который голодал весь день, и учился весь день, и шага не ступил без тфилин, и молился весь день целиком, и прочел „Шма“ от всего сердца, и не тратил время на пустые разговоры, и с губ его не срывалось ни одного неблагочестивого слова, и даже следа посторонней мысли не промелькнуло в его сердце, несмотря на все это он — грешник. Каким образом? Господа мои и учители, вот ведь это я… говорю вам! И почему бы мне не сказать это вам? Лучше вам услышать это от меня, чем услышать из уст ангелов смерти, ибо, если вы услышите это из уст ангелов смерти — нет пути к раскаянию, а если вы услышите это из моих уст — раскаяться еще не поздно. Ведь человек этот заснул, и упала ермолка с его головы, мало ему, что он согрешил по отношению к своему телу, так как нарушил заповедь, запрещающую оголять голову, но еще и ввел в грех святую душу. Как именно? Дело в том, что, как только он заснул, поднялась его душа наверх и записала все его дела в тот день. Говорят ей: „Дочь моя, ты написала все?“ Говорит она: „Я написала все“. Говорят ей: „И не забыла ты ничего?“ И она отвечает: „Не забыла ничего“. Говорят ей: „Ты не ошиблась?“ И она клянется, что не ошиблась. Тут же сотрясаются все семь небес от ложной клятвы и отсылают ее вниз, и она возвращается в тело, и что же она видит?! Горе глазам, увидевшим такое! Видит она, что он лежит, а голова его не покрыта. Может, скажете вы, что на этом кончено дело? Я говорю вам, что нет, грех влечет за собой грех. Назавтра он встает рано утром и идет в бейт мидраш и произносит „Боже мой! Душа, которую Ты дал мне, чиста“. Господа мои и учители, мало того, что он спит с непокрытой головой, и грешит по отношению к своему телу, и вводит в грех свою душу, но он еще дает ложные показания на себя».

Тут пришел в ужас весь народ. Посмотрят сюда — ой!.. Посмотрят туда — ой-ой!.. Сидят в бейт мидраше — ой!.. Ложатся в кровать — ой-ой!.. Понимает реб Гронем, что хотят они услышать слова утешения, но сердце его горькое, как лана, и он не способен изречь ничего, кроме горьких, как полынь, слов.

Пока реб Гронем вещает, сморил Балака сон, и он задремал.

Стали сниться ему всякие сны, и он испугался. Замахал хвостом и залаял во сне. Вплелся его голос в голос реб Гронема, но на его счастье голос реб Гронема был силен, и никто не расслышал голоса собаки.

Как только закончил реб Гронем свою проповедь и все приступили к вечерней молитве, проснулся Балак, вылез украдкой из-под ног реб Гронема и направился в сторону Меа-Шеарим, ведь «не испытывают судьбу дважды». И так он продвигался, пока не достиг Венгерского квартала. Нам не дано знать, почему он пошел именно в это место, а не в другое. В любом случае он ничего не потерял. Прибыл себе в Венгерский квартал и нашел там укромное местечко. Понюхал немного тут, и понюхал немного там, и обошел это место несколько раз, и убедился, что нет там всяких разных ползучих, чьи укусы опасны. Залез и свернулся калачиком. Сморил его сон, и задремал он.

3

Луна спряталась в облаках, и подул легкий ветерок, и зашелестел в листве масличных деревьев, и роса опустилась на деревья, и разнесся их аромат. Очнулся Балак, и выглянул в эту отрадную темень, и вслушался в перезвон колокольчиков на шее верблюдов, которые идут караван за караваном и несут для нас пищу, все необходимое для нашего пропитания. Песня колокольчиков и ночная роса успокоили Балака, и оставил его гнев, разъедающий его тело, подобно яду. Смотрел Балак на мироздание, буквально поедая глазами ночные картины, и радовался, что сподобил его Создатель проспать «проповедь» и бодрствовать ночью, в часы, когда обильные росы опускаются на землю, и прохладные ветры веют, и душистый аромат исходит от деревьев; не тот запах, запах созданий этих, людей, что исходит от них, но тот чудесный запах, которым Господь, Благословен Он, наделил свой мир. И когда ощутил Балак чувство покоя и безмятежности, то возгордился, будто он был единственным, кому дана возможность наслаждаться благами мироздания. Кто возносится высоко, того спускают на землю. Начал злой дух нашептывать ему: «Может быть, весь этот покой — на минуту, так как не видел тебя ни единый человек, когда ты шел сюда, но утром, когда разбудит Господь, Благословен Он, свой мир, и тебя увидят, выйдут тебе навстречу с палками и каменьями, и дай Бог, чтобы не заплатил ты за твое удовольствие собственной шкурой». Упал он духом, и нос его высох. Принялся он сетовать на свою судьбу, которая водит его за нос и даже в минуты наслаждения не избавляет от тревоги за завтрашний день. Огляделся вокруг, не идет ли кто? Убедился, что весь мир спит, и нет тут места страху. Вернулось к нему хорошее настроение, и поднял он хвост, и стал вилять им во все стороны, как если бы все опасения его были не что иное, как блохи и комары. Лежал он на своем месте и надеялся, что жители этого квартала не поднимутся так рано; не похожи на остальных жителей Иерусалима эти «венгры», построившие свои дома в этом зеленом, покрытом густой травой месте; достаток им обеспечен, и сон их спокоен.

Итак, лежал себе Балак, будто бы — вся ночь в его распоряжении. Начал он пробовать свой голос в песне, будто бы — один он на свете и никто его не слышит.

Песня БалакаНи огонька вокруг,Я на землю смотрю.Под звездами БогаТолько я не сплю.

Во всей Вселенной, всей,Божественный покой.В нагроможденьях глыбИ под скалой.

На всем моем путиНе встретишь ни души.Зачем же рыдать?Душу волновать?

Еще ночь длинна,Еще день далек.Сомкни свои векиИ поспи часок.

На просторах землиНи души нет.Молчит все живое,Гав, гав, гав — мой ответ.

И так Балак пел и не заметил, что рабби Файш здесь. А что же заставило рабби Файша выйти в город под покровом ночной темноты? Не что иное, как желание расклеить листки об отлучениях. И так как он боялся расклеивать их днем из опасения, что эти листки сорвут подлежащие отлучению, то делал свое дело ночью: еще до того, как те проснутся, весь город уже будет знать, кто отлучен и предан анафеме в своей общине. Балак не занимался политикой и не совал свою голову ни в чьи склоки. Не видел он разницы между разными колелями и разными общинами. В этом отношении был Балак действительно единственным в своем поколении. Поэтому нет ничего удивительного, что он не обращал внимания на все эти листки с отлучениями, которые обычно развешивают каждый день по утрам. А если и обращал внимание на них, то делал это для удовлетворения своих нужд, а именно, если был голоден, то соскабливал тесто, которым приклеивают эти листки, и поедал его. И как не утруждал он себя знанием, для чего эти листки служат, так не пытался познакомиться с теми, кто писал их. Когда появился перед ним этот человек, то есть рабби Файш, убеждена была собака по наивности своей, что и он тоже наслаждается сладкой тьмой, в которую закутался Иерусалим. Почувствовал Балак привязанность и любовь к этому человеческому существу, которое не спит, как и он, и все, что было у Балака на сердце в эти минуты, выплеснулось наружу. И как только приблизился рабби Файш к нему, залаял он дружелюбно ему навстречу, говоря ему: «Хотя я не сравниваю себя с тобой, докладываю я тебе, что я тоже — здесь». Задрожал рабби Файш, и выпал фонарь у него из рук, и погасла свеча, и упал горшок, и вылилось из него тесто, и разлетелись листки с отлучениями и запорхали в воздухе. И у рабби Файша тоже душа ушла в пятки. Тут начала та самая заповедь обнимать его и уговаривать: «Что с тобой? Не бойся!» И уговаривала его, пока он не пришел в себя. Встал и побежал собирать листки. Возомнили листки еще больше о себе: «А что? Если уж рабби Файш, исполняющий заповедь, бежит, то мы, сама заповедь, тем более побежим». Тут же начали они сворачиваться и бить его по лицу. И каждый листок каркал те слова, что написал рабби Файш. Был уверен рабби Файш по своей наивности, что это предки отлученных поднялись из своих могил и явились мстить ему, потому что были листки белые, как молитвенные покрывала мертвых. Издал он страшный вопль и помчался. Помчались листки за ним. Наткнулся рабби Файш на собаку. Пнул ее рабби Файш ногой. Взвыла собака, и содрогнулся рабби Файш, и упал. Не дай вам Бог, ревнители заповеди, содрогания такого! Увидел Балак, что человек этот упал и поразился: «Как это, ведь только что он шел на двух ногах, а теперь — распростерт на четырех? Пойду и обнюхаю его: может быть, это не человек, или, может быть, ему нужна помощь и я помогу ему?» Как только принялся он обнюхивать его, очнулся рабби Файш и помчался со всех ног. Стоял Балак, пристыженный и опозоренный. Не дай вам Бог, благодетели, позора такого!