– его зажгли и открыли прения по вопросу о том, на каких условиях выйти из «Аквариума». Вступать или не вступать в переговоры? Каждая партия высказывала свою точку зрения…
Ведь все это представители правительства, которое мы не признаем… И подчиняться ли обыску? Некоторые высказывают надежду, что утром придут дружинники и освободят. Один из ораторов воскликнул: «Товарищи, если мы тут умрем, завтра даже самые благонамеренные возьмутся за оружие!»
12 часов ночи. «Вы тут ораторствуете, а солдаты уже во дворе!» В зал входят солдаты с ружьями. Без офицера. Они вошли тихо и встали в глубине зала, освещенные зажженной бумагой, которую держали в руках. Из темной половины зала раздались было аплодисменты и приветственные крики: «Солдаты к нам пришли!» Те не шелохнулись. Толпа поняла, что солдаты пришли вовсе не с дружественными намерениями, но все продолжали спокойно сидеть на местах. Кто-то заметил: «Солдаты, пожалуйста, осторожнее с огнем!» Была попытка обратиться к ним с речью, но публика остановила оратора – это, дескать, может восстановить солдат против толпы. Простояв 5—10 минут, солдаты так же молча, как вошли, удалились…
Едва они успели уйти, как в зал уже не вошли, а ворвались другие солдаты с ружьями наперевес – впереди них вбежало несколько пожарных, освещая дорогу керосиновыми факелами. За ними усатый пристав со зверским лицом, грубо бросивший толпе: «Ну! Вон!» Он скомандовал солдатам очистить зал. Часть публики сейчас же подчинилась и стала быстро уходить. Кто медлил, того солдаты выталкивали силой.
По двору проходили сквозь строй солдат, стоявших по обеим сторонам шпалерами. Солдаты, по-видимому, были добродушно настроены и держали себя корректно. При выходе из сада стояли городовые и ощупывали выходящих. Некоторые из толпы пробовали с ними шутить. «Городовые, когда вы забастуете?» Те огрызались: «Молчать! Не разговаривать, а то получишь!» Тщательно обыскивали мужчин, искали оружие. Женщин обыскивали унизительно. Кое-кого били кулаками, прикладами. Некоторые от ударов упали. «Направо!» (арестован). «Налево!» (свободен). Судьба каждого решалась произвольно – по физиономии! Арестовано всего было не больше 50 человек[44], но и их на другой день выпустили, даже тех, у кого нашли револьверы («для самообороны от черносотенцев»).
Одно время началась было стрельба. Но раздались крики: «Это провокаторские выстрелы – хотят нас всех перестрелять!» И стрельба прекратилась.
«Ко мне подбежал маленький солдатик, – рассказывала курсистка, – и ударил меня по затылку. Хотел и другой ударить, но какой-то чин в сером пальто сказал, поморщившись: „Не надо!“ Это „не надо“, этот снисходительный тон пожалевшего меня офицера или пристава так меня оскорбил, что у меня навернулись слезы на глаза. На мне было старенькое пальто и платок на голове, может быть, меня приняли за работницу…»
Весь следующий день, 9 декабря, третий день забастовки с призывами к «вооруженному восстанию», прошел без особых эксцессов. Правда, слухи о расстреле митинга в «Аквариуме» и взрыв революционерами охранного отделения, рассказы о котором сейчас же разошлись по всей Москве и который все, как мы того и хотели, восприняли как ответ на «расстрел митинга», уже бросали зловещий свет на то, что должно было произойти в дальнейшем…
Кое-где в городе уже происходили стычки, но они были случайны и разрозненны. То были, главным образом, столкновения между демонстрировавшими рабочими, с одной стороны, казаками и полицией – с другой. Какая-нибудь сотня казаков разгоняет толпу рабочих, которые демонстрируют, закрывают магазины или снимают с работы рабочих на фабрике. Из толпы рабочих уже раздаются выстрелы по драгунам или казачьим патрулям. То были первые выступления дружинников или выстрелы одиночек. Но рабочие хотят и еще надеются привлечь на свою сторону казаков и драгун. Когда показываются отряды казаков, толпа кричит: «Свободу казакам! Долой офицеров!»
И нередко эти возгласы достигали цели: казаки или просили толпу мирно разойтись, или поворачивали обратно лошадей. Вообще, хотя уже в эти первые же дни забастовки насчитывались убитые и раненые, казаки и драгуны (пехота в большинстве была заперта в казармах, как неблагонадежная, – ей не доверяли) вели себя незлобиво, не предвидя, очевидно, во что в ближайшие дни превратится забастовка. В действиях войсковых отрядов не чувствовалось уверенности, решимости – не только у рядовых казаков и драгун, но и у офицеров.
Очевидно, сверху еще не было дано твердых указаний. Позднее выяснилось, что у властей было недостаточно военных сил, которым они могли бы вполне довериться, – не вполне благонадежными казались им и те, на которые они опирались. Все время велись переговоры с Петербургом о присылке в Москву войск для подавления революции, в том числе возвращавшихся с Дальнего Востока войск. Идея, конечно, очень неудачная, так как шедшие с Дальнего Востока войска после неудачной войны с Японией имели уже чрезвычайно расшатанную воинскую мораль и дисциплину. И неизвестно, во что могли бы вылиться события в Москве, если бы туда, действительно, были направлены эти вооруженные массы людей, которые легко могли перейти на сторону народа… Но московские стратеги и усмирители революции этого, на их, быть может, счастье, не добились. Петербург отвечал отказом на все просьбы московской администрации – он боялся за свою собственную участь – неудача объявленной в Петербурге революционной забастовки тогда еще не определилась.
Большую панику вызывали в населении… извозчики. Они – то ли из любопытства, то ли по непониманию происходившего – оставались на улицах, но при появлении отряда казаков сразу срывались с места и, стоя во весь рост на козлах саней, изо всей силы нахлестывали своих лошадей и тучами мчались все в одном направлении. Это вызывало панику среди прохожих, и они тоже сразу бросались бежать.
Вообще, как это ни странно, в эти первые дни народу на улицах было значительно больше обычного: толпа еще не понимала значения происходящего и не отдавала себе отчета в опасности. Скорее все смотрели на происходящее, как на какой-то народный праздник. Как будто по всем улицам города летал какой-то веселый, шаловливый, задорный дух бунта. Вот, между прочим, почему в эти и особенно в позднейшие дни пострадали на московских улицах главным образом совершенно случайные люди: выбегавшие на угол посмотреть кухарки и горничные и вообще любопытные.
Можно было отметить странную особенность этих дней – даже тогда, когда кровь уже пролилась, – это какое-то детское задорное веселье, разлитое в воздухе: казалось, население ведет с властями какую-то веселую кровавую игру…