Счастливые дни! В саду деревцо,
И люлька моя, и вы надо мной:
Целую святое ваше лицо
И сладостно сплю под напев родной
Где тень? Зеленый где бережок?
Трава, цветы, долина, лужок? —
Чтоб мог я, резвясь, веселить сердца
Возлюбленной матери и отца.
Заплачу – слезы в глазах и у вас,
Засмеюсь – уж вы зовете тотчас:
– Агаси мой, джан, подойди скорей,
Ненаглядный мой, свет жизни моей!
Ах, эти слова – живые огни,
Сжигают они все нутро насквозь.
Зачем умереть в те светлые дни
Под кровом родимым мне не пришлось?
Тоскую теперь по горсти земли, —
В волне ль утону, с утеса ль паду?
Но, увы, без вас, пока вы вдали,
Ужели спокойно в землю сойду?
Назлу несравненная, друг – Назлу,
Лишь вспомню тебя – и не мил мне свет.
Назлу моя дивная, друг – Назлу,
От мужа прими последний привет.
В глубине теснин и в горах, в выси,
Сгорает от горя твой Агаси.
Лишенный тебя, с любовью к тебе
Голубкой сидит на сухом кусте.
Я землю лижу, тоскую, горю,
Себя до срока тоской уморю.
Пусть смерть с холодным крылом придет,
Потребует душу и унесет.
Из горького света уйду скорей!
Мои кости станут пиром зверей.
Когда в забытьи над рекой сижу,
Закатив глаза, немею, дрожу.
Скатиться хочу я в пену реки,
Умереть с глубоким вздохом тоски,
Пускай волна меня погребет, —
Оденет саван из хладных вод
Стану в выси над утесом нагим,
Увижу дома родимого дым, —
Но сладостный лик твой навеки незрим,
Назлу моя, сладостный друг Назлу,
Во власть отдаюсь я смертному сну, —
И чудится мне, что в пропасти я,
Что будто в бездну уносит меня,
Назлу, о Назлу, дышу я едва,
Померкли глаза, горит голова.
Вдохнуть лишь тебя, и тогда – хоть в ад
Я буду спокоен и смерти рад.
Тебя, ненаглядная, жду и жду,
К могиле везде и всегда бреду.
Но что мне могилы искать еще?
Могилой – хладное тело мое.
Как обещала, меня схорони,
Сама приди, детей приведи, —
Чтоб их я увидел в последний миг,
Сказал бы, пока не умолк язык:
– Прощайте, дети, пришел конец,
Любимых своих покидает отец.
Будете душу отца поминать
Прощайте, милые, – срок умирать.
Нет больше отца – берегите мать,
По мне приходите поминки справлять.
6
Всякому известно, что, когда сердце у человека обливается кровью, то ни меч, ни лекарство, ни сон так для него не благотворны, как слово и речь, но особенно песня, заунывное баяти. Потому-то его товарищи отошли в сторону и лишь издали за ним наблюдали, чтоб не случилось с ним какой беды, так как горы и ущелья искали его смерти.
Долго слушали они, наконец, он умолк и уснул. Потом они подошли, забрали его и привезли обратно в Караклис.
Как-то раз, когда сидел он в таком состоянии духа во дворе на камне, подошел к нему какой-то чужой человек и, остановившись перед ним, стал в него всматриваться. Ага-си хотел уже подняться и уйти, чтобы никто не оказался свидетелем его горя, как вдруг незнакомец, раскрыв объятия, бросился к нему, обнял и едва успел промолвить – «Агаси-джан!» – как голос его оборвался, язык онемел, и сам он замер без чувств на груди юноши.
Наконец и Агаси очнулся от первого потрясения, открыл глаза, и – о боже! – кто бы мог в эту минуту остановить его слезы, унять его сердце?
– Дядя родной! Дядя Аветик-джан! Это ты? – воскликнул он и потерял сознание.
Товарищи, при этом присутствовавшие, бросились к ним со всех сторон и обоих, в обмороке, отнесли домой, где и привели в чувство водою и нюхательным.
Едва открывали они глаза и видели друг друга, как снова кидались друг другу на шею, называли друг друга по имени, опять теряли сознание и опять возвращались к жизни. У всех, кто рядом стоял, слезы из глаз ручьем лились.
Иного средства не оставалось, как призвать священника. Он пришел, прочитал из евангелия, возложил им крест и частицу мощей на головы, – тогда лишь они окончательно пришли в себя.
Этот неожиданно появившийся незнакомец, любезный читатель, был действительно не кто иной, как дядя Агаси, брат его отца. Очертя голову бросился он на поиски пропавшего своего племянника, решив непременно найти его, увидать и, лишь выполнив это заветное свое желание, сойти в могилу. Кто бы мог поступить иначе?
Когда сердца их немного поуспокоились и они опять овладели собою, Аветик достал из шапки какие-то бумаги, передал их Агаси, а сам, найдя предлог, вышел из дому: он боялся, что, увидев слезы племянника, он и сам сгорит, испепелится. Он привез с собою два письма. Одно было от матери Агаси, другое – от его жены.
Блаженны те, чьи глаза писем таких не видели и никогда не увидят!
Разве только Агаси мог выдержать, – но чего это ему стоило! Сколько раз, читая, ослабевал он, замирал, прикладывал бумагу к лицу и закрывал глаза. Снова облили его водой, снова привели в чувство.
Вот что писала мать:
– «Агаси-джан, Агаси, – витаю над головой твоей! Агаси! Почему не стану я вся огнем и не сожгу себя? Почему язык мой не сохнет, не помрачаются глаза мои? Почему не превращаюсь я в прах, чтобы ветер унес меня и рассыпал у ног твоих, разостлал по горам, по камням, чтобы ты, проходя, попирал меня ногами, чтобы сел ты на меня и выколол мне глаза, положил на меня голову свою, засыпая? Твоя мать жизнь за тебя отдаст, за тебя, мой царь, мой господин, Агаси!
Деревья, тобой посаженные, в шипы превратились и убивают меня. Цветы, тобою взращенные, стали огнем – сжигают меня, испепеляют. Места, где ты