тут оставаться. Собака его – видите – пропала, а она мудрая тварь. Что бы там ни было, а она по запаху может найти. Уж если кто может помочь этой ночью, так единственно она, а мы ничего тут не поделаем.
Так некоторое время сидели они в недоумении и раздумывали, как вдруг умная собака очутилась перед ними, – она тяжело дышала, высунув язык. Побежала – они поскакали за ней. Проехали довольно много – и вдруг собака остановилась и подняла ногу. Сколько ни заставляли ее двинуться с места, ничего не выходило. Поняли мысль осторожного животного, сошли с коней, поручили их одному из своих и во главе с Каро потихоньку зашагали вперед.
Подошли к одному холму – собака опять остановилась, стала нюхать. Взяли в руки ружья. По милости божией двигались они по той стороне, где на них падала тень от холма. Ползком на животе добрались они по камням до какого-то оврага, спустились в него. Воды в нем не было, он был пуст, – его, видимо, вырыл когда-то дождь. Тень от холма падала гязов на пять вперед поверх их голов.
Они шли некоторое время по этому оврагу, осторожно пригнувшись, вдруг – вышли прямо на разбойников. Как раз луна осветила неверных, – юноши увидели, что Агаси среди них. Сердце их успокоилось.
Передохнув, каждый взял на прицел одного из врагов. Миг, – затрещали ружья, и разбойники сковырнулись. Пока барахтались они, как зарезанные куры, подоспели и другие ребята.
Ах, кто передаст их радость и слезы в ту минуту? Точно душу свою вернули они с неба. Какие слова могли прийти им на уста?
Не теряя времени, забрали они свое утраченное было сокровище, сняли с врага оружие, доспехи, одежду, навьючили на тюркских же лошадей и двинулись.
Надо ли удивляться, что Агаси при каждом взгляде на собаку свою готов был ей жизнь отдать?
Вероятно, человек пятнадцать прикончили они в ту ночь.
Подъехав к церкви, достали несколько пятаков, положили на алтарь, преклонили колена, восславили бога и отправились в путь.
4
Занималась заря, рассвет был близок, когда наши путники вступили на русскую землю и направились прямо в селение Парни.
Агаси не хотел показываться на люди, он стремился уйти на волю, в горы и, где суждено, там и умереть. Он и сам теперь не гонялся за хорошей жизнью. Но погода была зимняя, холодная, в полях было ветрено и сухо, несчастные лошади голодали – все это трудно было преодолеть.
– В такую пору да в таком виде, ты ли это, Агаси-джан? – вскричал ага Н., годами деливший с ним бывало хлеб-соль.
Радостно распахнул дверь, велел ввести коней и, взяв гостей за руки, повел их в саку. Жилой хлев был у него гязов в сто, не меньше. Буйволам, лошадям, волам, коровам, овцам – конца-краю не было. Тотчас же приказал он разостлать ковры, затопить бухарик. Вошли невестки, чинно, скромно, с повязанным до половины лицом, разули их, принесли воды, вымыли им ноги и голову, – и гости уселись в два ряда. Ага Н. сам сел ниже всех.
Пришло человек восемь-девять бойких ребяток, маленьких и побольше, еще неумытых. Кто с кинжалом у пояса, кто с недогрызенным куском хлеба, кто с голой головой, кто с голым пузом, в одной рубашке или без порток, – навострив уши, стали они в круг на саку и уставились глазами на гостей. Не уходили, хоть отец и давал тумака то одному, то другому.
У наших молодцов еще были в карманах масленичные гостинцы – чучхела, алани, груши, яблоки, пшат, сушеные фрукты, – они достали их и роздали детям. Те вытаращили глаза: в их стороне таких дивных вещей не бывало.
– На что наши орехи да кизил вкусны, а это еще вкусней! – говорили они друг другу и с удовольствием уплетали гостинцы.
– У нас только мацун да масло, сливки да мед – мы их так налопались, что у нас уже рты и животы ими пропахли. Будь такой, родная наша сторона, чтоб в тебе тоже такие вещи водились. А от наших кур да коров – какое удовольствие? – сказали они и весело выбежали показать и соседским ребятишкам невиданное угощение.
В мгновение ока вся ода набилась ребятами. Каждый подталкивал другого, чтоб шел вперед и просил фруктов. Как только кто-нибудь из гостей двигал рукой, – не было конца разным шуткам. Долго еще развлекали они гостей.
Хозяин несколько раз пытался кое о чем расспросить, но молодые люди всякий раз прикладывали палец к губам и отмалчивались. Было понятно – тут что-то есть.
Прошло несколько часов. Сошлось все село, все собрались вокруг них. Входили – шапка на голове, бурка на плечах, чубук во рту либо в руке, кисет с тютюном или кинжал за поясом, в тонкой шерстяной чухе, в шалварах с засунутыми в голенища концами, с плотно сидящими на ноге трехами, – что ни мужчина, то гора. Кто стар, кто мал, о том не спрашивали. А кланяться и вовсе не было в обычае. Вошедший просто говорил: «Доброе утре» или «Господи, помилуй» – и садился.
А люди молодые – лет двадцати-тридцати – выстроились, одни возле столба, другие у стены и, шушукаясь между собою, глядели то на самих гостей, то на их оружие и доспехи; если ж кто-нибудь из гостей желал чего, все сразу бросались, головами стукались, чтоб только исполнить желание тех, кто в этот день их господину был господином.
Домашние ребята тоже пришли, – кто подметал в хлеву, кто чистил лошадей, кто приносил сена и соломы, кто вел скотину на водопой, кто подносил огонь для чубука, – каждый рад был что-нибудь сделать, чем-нибудь угодить старшим и гостям.
А гости тем временем, сняв оружие и доспехи и повесив их на стену, сидели, поджав ноги, и занимались беседой. О конях стыдно было даже спрашивать, – они отлично знали, что за их конями будут лучше ухаживать, чем за ними самими.
Едва занялся день, многие вернулись с поля, яркий снег слепил им глаза, и долго они не могли различить приезжих – кто они такие. Да и в саку не было света – один небольшой ердык. Но кто бы они ни были, лишь бы приехали к добру, – тогда все равно будут их на руках, на голове носить, целый год в доме кормить-поить и оказывать всяческий почет.
Как только стало на дворе светлее и глаза их начали видеть, они разобрали, кто такие были приезжие, и опомнились:
– Здравствуй, здравствуй, наш Агаси! Здравствуй!.. – закричали со всех сторон.
Сельчане и гости бросились друг к