Читать интересную книгу Кошмар во сне и наяву - Елена Арсеньева

– О господи! – простонал Налетов. – Вы о чем?!

– Вольт! – Герман напряженно нахмурился. – Стольник говорил мне про какого-то мазевого каталу, извините, карточного шулера, который… Вольт! Нет, ладно, это, наверное, чушь. Но Никита Шаранов!…

Он бросился из комнаты.

– Герман! Ты куда? – закричал отец, пытаясь подняться с дивана, не в силах управиться с вдруг отяжелевшим телом. Бросил отчаянный взгляд на Альбину.

Ее не надо было подгонять – полетела следом за Германом, и руки опять, уже привычно, как во что-то принадлежащее ей по праву, вцепились в его плечи:

– Герман, о господи, пожалуйста, ты куда?

– В Москву.

– Что-о? Но там же…

– Там он. Я его искал два года, а он все это время рядом был. Ну, все!

Схватил в охапку плащ, рванул дверь, побежал вниз. Но на площадке оглянулся – и вдруг увидел Альбину, как она стоит с дрожащими губами, ломает пальцы, смотрит на него…

Медленно пошел наверх. Стал рядом:

– Ну? Ты что?

– Не уходи.

– Я не ухожу, а уезжаю. Большая разница. А вот ты… не уходи, если можешь, ладно? Дождись меня. Я завтра вернусь. Или позвоню. Не оставляй отца, пожалуйста.

– Отца? – Альбина опустила голову. – Да, хорошо. Подожду, пока вернешься.

Герман вдруг надвинулся, обхватил, уткнулся лицом ей в макушку:

– Не уходи.

– Я же сказала.

– Да нет… Просто не уходи. Я тебе что скажу сейчас… ты меня успокаивала, когда я брякнул, мол, неизвестно до чего дошел бы там, в больничке, когда они требовали… – Перевел дыхание. – Вот, знаешь… Не в них дело. Я этого сам хотел, понимаешь? Ты понимаешь?

Она кивнула, нечаянно коснувшись губами его груди сквозь рубашку.

– А теперь, когда я сказал… тоже останешься?

Она снова кивнула, коснувшись губами его груди.

* * *

Герман посигналил перед воротами. Тут же спохватился, что мог бы и сам открыть, но нет: это было необычно, не стоило делать ничего такого, что могло бы до случая навести Кавалерова на подозрения или как-то насторожить. Теперь нужно приготовить оружие. Для пистолета еще в пору гонок за Хинганом был изготовлен в джипе удобный тайничок: оружие-то у Германа имелось, а вот разрешения на его ношение – увы, нет, поэтому он предпочитал возить «макара» под сиденьем. Сейчас положил во внутренний карман плаща. И, потрудившись как следует, развел лицевые мускулы в подобии приветственной улыбки: ворота распахнулись, Семеныч приветственно махал, отбегая со створкой.

Все это было чем-то похоже на его возвращение из Африки – полтора года назад. Точно так же не знал совершенно, что его ждет, так же с любопытством всматривался в лицо незнакомого человека, который улыбался ему, откидывая со лба растрепавшиеся седоватые волосы, открывая тот самый характерный мысок, резко вдающийся в лоб.

«Интересно, когда меня нет, он носит перстень Хингана или прячет на всякий случай?»

Никита семафорил уже обеими руками: проезжай, мол, скорее, ну что же ты? И Герман в сотый, а может, тысячный раз за эти четыре с половиной часа, пока мчался от Нижнего до Москвы, напомнил себе, что у него осталось еще слишком много вопросов, их необходимо задать и получить ответ, а не выхватывать прямо сразу пистолет и не палить с порога.

А хотелось. Только этого и хотелось.

– Какими судьбами, Герман Петрович? – суетился Семеныч. – Вот уж верно, что Налетов: взял да и налетел! А я не ждал. Кстати, баньку недавно натопил. Сразу пойдешь или сперва отужинать пожелаешь?

Он что-то непрестанно делал: запирал ворота, мельтешил в машине в поисках вещей Германа… И тот вдруг вспомнил, что Семеныч никогда не подавал ему руку – первый. А поскольку Герман в Африке изрядно поотвык от этого европейского обычая, то вообще часто забывал о рукопожатиях. И Никиту это, видимо, вполне устраивало.

Герман с трудом сдерживал себя, чтобы не разглядывать врага в упор, то и дело находя подтверждения изначальной, патологической злобности и лютости этого человека, однако Никита Семенович выглядел так же, как всегда: невзрачным человеком среднего роста с морщинистым лицом – самым обыкновенным. Мимо такого пройдешь – не заметишь. Всю дорогу он думал: а если бы отец хоть раз появился во Внуково за то время, когда там появился новый сторож, еще при Ладе и Кирилле, смог бы он узнать друга своего детства? И что? Тогда всего этого кошмара не было бы?

Один бог знает!

– Отлично, – сказал Герман, словно не замечая, что Семеныч уже гараж открыл. Почему-то хотелось, чтобы джип оставался во дворе – под рукой. – Банька – это отлично. Пройдешься по мне веничком?

– Да ты что, мне от банного духа худо, – не замедлил с ответом Семеныч.

Напрашивался вопрос: для кого же тогда вытоплена банька? Или вот так-таки предчувствовал, что Герман приедет? Однако пришлось сделать вид, что явная нелепица осталась незамеченной.

– Ладно, – сказал Герман миролюбиво. – Ну и в пень, как теперь принято выражаться. Я, кстати, тоже не расположен париться. Совсем забыл, что мне пока просто нельзя перегреваться. Я же только из больницы.

Почудилось или и впрямь в этих темных глазах мелькнуло особенное, алчное выражение? Никита знал, конечно… И, очевидно, с нетерпением ждал, когда очередной Налетов получит свое. Потом начал бы подбираться к отцу, матери, Ладе. При мысли об этом у Германа закаменели скулы. А Семеныч – ничего, хорошо сыграл: заохал, заахал, начал выспрашивать.

Герман вскользь пересказал предысторию своего инфаркта, впервые от души ему порадовавшись: оказаться сейчас в жарко натопленной баньке, во власти этого убийцы – нет, лучше не надо.

Вошли в дом. Герман мыл руки, наблюдая, как сноровисто Семеныч мечет на стол еду и бутылки. Если исключить возможность, что одна из них была отравлена заранее, вроде бы ничего не подливалось и не подсыпалось. Да и куда спешить? Ясно же, что Герман не намерен срываться ночью обратно в Нижний, можно дать ему время отужинать, как в доброе старое время.

Вот именно что срываться – намерен! И лучше не пить. Тем паче, что есть уважительная причина.

– Извини, – отодвинул рюмку. – Пока нельзя. Пока все удовольствия под запретом.

Против воли промелькнуло вдруг воспоминание, что с ним сделалось, когда Альбина прильнула, коснулась невзначай губами его груди… не все запреты действовали! Но этому воспоминанию здесь не было места, и Герман с сожалением прогнал его.

Вообще он как-то странно себя чувствовал. Удивительно спокойно. Не частил пульс, не била нетерпеливая дрожь. Пока ехал – да, все это было, и как еще! А тут вдруг – словно захолодел. И голос не дрогнул, когда внезапно спросил:

– О Михе ничего не слышно?

– Хватил! – Никита Семеныч выронил ложку.

Герман только теперь обратил внимание, что тот, оказывается, всегда ел ложкой. Ясно, большую часть своей жизни Никита Кавалеров провел там, где вилок не выдают. А от застарелой привычки избавиться непросто.

– О Михе! Нашел, кого вспоминать! Он-то о нас уж точно ни разу не вспомнил.

– Похоже на то.

Герман лениво похрустывал свежим огурцом: вот тут, кроме нитратов и прочих пестицидов, уж точно ничего не подмешано. А с ними он уж как-нибудь справится!

– Насчет того дела, с Кириллом… новости какие-нибудь были?

– Может, и были. – Никита лениво ел картошку. Раз так, Герману тоже можно. Странно: несмотря ни на что, ему все сильнее хотелось есть. – Да разве мне кто сообщит? Но что может быть нового? Только Кирилл знает, что сделал и почему.

Герман кивнул, отводя глаза. А если не только? Ничего не известно, конечно, однако присутствие Никиты в тот вечер у Кирилла теперь не кажется простым совпадением!

– Выпьем за его память, – Никита Семенович проворно наполнил рюмки, взглянул прямо, открыто. – Знаю, ты его не любил, ну а мы тут больше года бок о бок прожили, пока Дашенька живая была. Горе его сломило, беднягу. И то сказать – не всякому такое по силам!

Эта садистская жалость палача к жертве чуть не выбила из Германа всякое самообладание. Но вспомнил, какими слезами рыдал Никита, оплакивая Дашеньку, и снова ощутил в себе ни с чем не сравнимое, восхитительное спокойствие близкого торжества справедливости.

– Извини, пить не буду, – сказал, так же прямо и открыто глядя в ненавистные глаза. – И отношение мое к Кириллу тут ни при чем. Сейчас я бы даже за собственное здоровье не выпил. Нельзя, сказал же. Как видишь, у каждого есть свои табу. Мне – пить, тебе в баньку ходить. Почему, кстати, я забыл?

– Да какими-то лишаями покрываюсь, черт его знает, – застеснялся Никита Семенович.

Герман хохотнул:

– Ой, извини, я вспомнил вдруг… Один типус в колонии, где я работал, – не представляешь, чего я там только ни навидался! – рассказывал дивную историю, почему человек может перестать в баню ходить с компанией. Скажем, «петухам» насильно делали на заднице татуировку: червоных тузов.

– Червоных тузов – это если каталу за мухлеж опускают или проигравшего – за карточные долги. А вообще-то «петухов» пчелками метят, насколько я знаю, – с сомнением покачал головой Никита Семенович.