Читать интересную книгу Кошмар во сне и наяву - Елена Арсеньева

Господи, спаси и помоги… Итак: три стакана теплой воды, два яйца, столовая ложка сахару и по половине чайной соли и соды. Теперь все это размешать, сильно размешать – и туда шесть столовых, полных, с горкой, ложек муки. Потом, когда исчезнут малейшие комочки, добавить столовую ложку хорошего растительного масла – непременно потом, иначе клейковина склеится или произойдет еще что-то, столь же ужасное и непоправимое. Но что может быть ужаснее получившейся белой, рябоватой от масла жидкости? И что может из нее испечься?!

«А если в окно?» – привычно мелькнуло в голове, но Альбина стиснула зубы. Отступленья нет, все – вперед, победа или смерть!

Дальше поехали: половинку картофелины (очищенной!) насадить на вилку, обмакнуть в масло, быстро смазать сковороду, прихватить ее толстой рукавичкой и, вылив почти полный уполовник белого месива, покачать сковородку, чтобы все равномерно по ней разлилось.

Боже, как оно скворчит, шипит, пузырится и, кажется, мгновенно пригорает! Нет, надо морально приготовиться к тому, что первый блин всегда комом. Например, сковородка не успела накалиться. Или муки много (мало). Или вообще судьба такая…

О боже, пусть на Альбину сегодня вечером, когда она пойдет домой, наедет трамвай или пусть ее опять возьмут в заложницы, только бы у нее получились эти несчастные блины!

И они получились.

Как робот, с остановившимися глазами, Альбина снимала их со сковороды один за другим и укладывала на большую тарелку с розочками, смазывая сливочным маслом. Блины, первые в ее жизни блины были обворожительны, прекрасны, изумительны по аккуратности, и когда миска с тестом опустела, а на тарелке поднялась внушительная румяная горка, Альбина подумала, что она, пожалуй, не в меру расщедрилась насчет трамвая сегодня вечером и тем более захвата заложников. Совершенно непонятно, почему из печения блинов некоторые делают такое выдающееся событие. Это же элементарно, для женщины печь блины так же естественно, как нравиться мужчине!

Потом эти блины поедались: истово, с восторгом. Да уж, конечно, испытаешь восторг, если сложить румяный круг толстым треугольником, и намазать красной икрой из маленькой нарядной баночки, и свернуть трубочкой… а потом еще запить чаем с лимоном!

– С ума сойти, – сказал Налетов, облизываясь. – Вы не представляете, как я тут изголодался в одиночестве. Такие только моя бабушка пекла. Сейчас лопну! Умру!… – И он снова потянулся к тарелке. – Альбина, солнце мое, а если я все-таки останусь каким-то чудом жив к тому времени, как это блюдо опустеет, вы сможете с такой же дивной легкостью испечь еще десяток-другой… третий?

Сейчас Альбине было море по колено! Она смотрела на Налетова с обожанием, а Герман откровенно хохотал, наблюдая за ними обоими.

– Сынуля, – сказал Налетов, – ты не находишь, что такие блины можно есть каждый день… всю оставшуюся жизнь?

– Папа, ты мои мысли прочел, – серьезно сказал Герман.

Альбина уронила вилку.

Все! Теперь ей уж точно кусок в горло не полезет. А Герману бы только смеяться над ней! О господи, и угораздило же ее среди всех на свете людей выбрать… Как бы сбежать, пока она по-глупому не залилась слезами счастья? Или хотя бы чем отвлечь от себя внимание?

С тоской обвела глазами гостиную, в которой они пировали на краю несусветно старинного стола с львиными лапами вместо ножек, под расписной фарфоровой лампой, скользнула взглядом по стенам, увешанным картинами и фотографиями в красивых рамках, и воскликнула с интонациями утопающего, который хватается за соломинку:

– О, я где-то видела это фото, совсем недавно!

И тут же пожалела, что не откусила себя сначала язык. На фото были изображены два человека в белых халатах, низко надвинутых шапочках и марлевых масках. Эти двое склонялись над чем-то, лежащим на столе и тоже накрытым белым. Лиц было не разглядеть, но Альбина тотчас узнала снимок, словно под ним была знакомая надпись о том, что операцию проводят молодые, талантливые хирурги N-ской больницы города Горького Г. П. Налетов и С. И. Кавалеров.

– Неужели? – удивился Налетов, отставляя кружку с чаем. – Не ошибаетесь? Это самое фото? А ведь это семейная реликвия, можно сказать. Оно очень старое.

– Я его и видела в какой-то старой газете. Примерно сороковые годы, да?

– Пятьдесят второй, если быть точным.

– Ничего себе, реликвия! – буркнул Герман.

– А что? Реликвии не только о радости могут напоминать – о горе тоже. Во всяком случае, отец мой, Григорий Петрович Налетов, а он был великий человек, завещал мне никогда не расставаться с этой фотографией. Она должна была постоянно напоминать, что врач – отнюдь не божество, каким его склонен считать счастливо исцеленный пациент. Врач, увы, тоже человек, который на пути к истине – исцелению этого самого пациента – может совершить множество трагических ошибок. И самая тяжелая – если, спасая одного, он погубит другого.

– Ты никогда не говорил, что дед раскаивался… – вскинул брови Герман. – Это для меня новость!

– Раскаивался – не то слово, – покачал головой его отец. – Ну как можно раскаиваться в правильном, справедливом поступке? Ведь неизвестно, сколько еще людей могло погибнуть! Но отец мой говорил, что если бы он мог предвидеть последствия, то поступил бы иначе. Он просто все сказал бы Кавалерову и оставил его один на один с собственной совестью и пистолетом, в котором был последний патрон. Нет, он никогда не раскаивался в том, что произошло с Семеном Евгеньевичем. Но участь его семьи… это ужасно.

– Погодите-ка, – изумленно сказала Альбина. – Кавалеров? «Врач-убийца»?

Герман дико глянул на нее.

– Ого, – сказал Петр Григорьевич. – Да вы знаете о нашей семье куда больше, чем мне казалось.

– Нет, нет, что вы, – ужаснулась Альбина своей бестактности. Правда что – влезла, как слон в посудную лавку! – Просто так называлась статья. Там были рядом две старые газеты, точнее, вырезки: одна с фотографией, а другая со статьей…

– Интересное сочетание вырезок! А если не секрет, где они?

– Их выбросили, – заторопилась Альбина. – Они мне на глаза попались среди всякого старья, предназначенного на выброс, в одном доме.

Налетовы молча смотрели на нее, и Альбине казалось, будто они не верят ни одному ее слову. Конечно, вранье всегда было ее слабым местом. Но ведь не скажешь правды! Не скажешь: эти вырезки, возможно, принадлежали моему отцу, зеку с лесоповала…

Изможденная, жуткая маска Стольника с этим черным пауком, ползущим по шее к уху, вдруг возникла перед глазами. И словно в сердце ударило догадкой: тот человек, ее отец, – такой же, как Стольник! Может быть, убийца. Насильник – уж во всяком случае.

Она перехватила озабоченный взгляд Германа. Кивнула, успокаивая его и пытаясь успокоиться сама.

– Вырезки в одном старом доме… – задумчиво повторил Налетов. – Скажите, а фамилия хозяина была не… Да ну, глупости, извините.

Альбина до боли сплела пальцы. А вдруг ее отец – один из оставшихся в живых Кавалеровых? Нет, пожалуйста, не надо! Пусть все это будет случайным совпадением! Ох, зачем она только увидела это фото на стене, зачем прицепилась к нему? Герман видит ее волнение – точно, видит. Он просто глаз с Альбины не сводит. В другую минуту она радовалась бы этому, а сейчас… О чем бы таком заговорить, о совершенно постороннем? И вдруг с ужасом услышала собственный голос, произносящий:

– А в чем там все-таки было дело – с этим врачом-убийцей? Я из статьи мало что поняла…

– Тяжелый случай, – вздохнул Налетов.

Подошел к окну, прильнул к открытой форточке. Постоял так, обернулся:

– В ноябре 1952 годы отец работал здесь, в Горьком, в областной хирургии. Славился как восходящая звезда. К нему всякое начальство в очередь записывалось, игнорируя свои номенклатурные больницы. И вот как-то раз привезли жену начальника местного НКВД с аппендицитом. Отец говорил, что она была неописуемой красавицей, муж все ее капризы рабски исполнял – ну и повез к знаменитому Налетову, раз она пожелала. Сразу на стол… Отец оперировал, ассистентом был его старинный друг Семен Кавалеров. Они и учились вместе, и воевали, вообще дружили, и жены, дети… все такое… – Голос его дрогнул. – Операция в общем-то рядовая, но отец делал ее сам: из уважения к опасному чину. Никто не ждал беды, хотя отец потом сказал, что он немного тревожился: у больной была небольшая температура, очевидно, что-то воспалилось. Дали наркоз, разрезали… бах! – отросток гнойный, как отец и предполагал. Ну, порадовались, что вовремя захватили. И вдруг в разгар операции больная открывает глаза, приходит в сознание, начинает жутко стонать… и умирает от болевого шока. Сердце не выдержало.

Пока хирурги размывались после операции, не представляя, как сообщить эту весть мужу, – а прошу помнить, что такое было НКВД в 52-м! – анестезиолог заперся в каком-то кабинетике и пустил себе пулю в висок из наградного револьвера. Тут мгновенно следствие наладилось, да недолго оно следовало: эфир оказался разбавленным так, что один запах оставался, да и того ненадолго хватало. Естественно, создалось впечатление, что во всем виноват покойный анестезиолог… Припомнили: за этот год не первый больной умер на столе. Но вот что странно: анестезиолог этот работал только дважды. Наркотизаторы все время менялись, как и прочая бригада, но когда отец проанализировал все случаи смертей, напоминающих гибель от шока, выяснилось, что всегда присутствовала одна постоянная величина: или оперировал, или ассистировал Кавалеров. Конечно, отец решил: совпадение. И тут вдруг приходит к нему вдова того застрелившегося анестезиолога и говорит, что муж ее не виновен, что он на себя чужой грех принял, потому что его заставлял красть эфир Кавалеров. Дескать, муж ее скрывал, что на фронте был в окружении, ну, и одна ложь сплела целую паутину, из которой он уже не мог выпутаться. В то время за это… А Кавалеров откуда-то знал и шантажировал ее мужа, заставляя воровать для него эфир и морфий. У него была своя клиентура среди врачей, которые тайком промышляли, к примеру, абортами, наработанные связи… Да это и не суть важно, куда он девал наркотики, главное – результат. То есть, отец был просто убит тем, что узнал. Он считал это предательством всего, чему они с Семеном Евгеньевичем служили, чему клялись. Ну и предательством по отношению к себе, конечно: ведь именно он делал операцию жене того энкаведешника, именно под его ножом она умерла! Это была угроза и его жизни! И в приливе вот такой слепой ярости он и…