Пришвартовавшись, я увидел, что теперь всадники с пиками расступились и пропускают вперед пехоту, тоже бегом спускающуюся с холма и направляющуюся прямо к месту, где находились Бран и Оуен. Мы начали высадку, и я вдруг понял, что наступил тот самый момент, когда необходимо сделать последнее отчаянное усилие. Как только мои воины оказались на земле, я потребовал у всех этих клявшихся мне в верности людей немедленно воткнуть мечи в песок и пойти к бретонцам совершенно безоружными, дабы раз и навсегда покончить с недоверием со стороны приготовившихся к обороне.
Все так и сделали, и мы пошли вперед. Оглядываясь по сторонам, я видел рядом с собой огромное войско, армаду, устрашающую силу, и благодаря этому еще яснее понял осторожное поведение людей из цитадели, у которых мы не могли вызывать никаких иных чувств, кроме страха и ненависти. В то же время мне по-прежнему странно было сознавать, что отныне под моим началом целая армия и что по какой-то прихоти судьбы я теперь вождь бывших рабов.
Мы шли осторожно и мягко, словно кошки, и я уже несколько злился на себя за такие излишние предосторожности. Бран что-то крикнул мне, но я за дальностью расстояния не расслышал его слов, хотя по тону догадался, что он договорился с людьми Деганнви. «Хорошо еще, что мы понимаем их язык», — подумал я, вздохнув.
Переговоры продолжались до бесконечности, но наконец Бран вышел к нам в сопровождении Оуена и вождя цитадели Деганнви. Кажется, он окончательно поверил в наши добрые намерения. И тогда мы рассказали ему о битвах на стороне Эрина и о смерти нашего общего врага — Айвара Бесхребетного.
О блистательной победе союза королей здесь уже, безусловно, знали и радовались этим добрым вестям, несущим свет в жестокие темные времена.
После первых приветствий вождь Деганнви немедленно послал гонцов к королю Родри с добрыми вестями, а нас пригласил проследовать в саму цитадель. Правда, мои люди предпочли остаться в лагере на берегу, но и для них, вчера еще рабов, угощение на открытом воздухе показалось пиром: им в достатке принесли воды, мяса и даже эля. Не зря я перед тем помолился о том, чтобы им непременно принесли эля…
В порту мы выставили дозоры, как из своих людей, так и из гвинеддцев. Лагерь почти прижимался к крошечной, но хорошо укрепленной цитадели, а неподалеку протекал большой ручей, где можно было как следует умыться. И вообще, это оказалось прекрасное место, гораздо более спокойное, чем юг Кимра, вызывавший во мне ощущение непрекращающейся войны. Напротив, здешнее побережье казалось совсем нетронутым, словно какая-то пелена скрывала его от датчан. Так подумалось мне. Однако объяснялась эта мирная атмосфера, царившая во всем крае и особенно в двух главных королевствах Кимра, на самом деле железным послушанием правилам, введенным королем Родри, и объединением земель, которого ему удалось добиться своей решительностью. Как я узнал позже, в 856 году он противостоял целой армаде под предводительством Горма Проницательного и наказал датчан, разгромив их войско и убив вождя. Эта победа разнесла славу Родри Маура далеко за пределы Британии, достигнув даже франкских королевств.
И вот теперь мы стояли здесь лагерем: я и мои воины. Повелевать людьми было для меня внове, и требовалось немало времени, чтобы привыкнуть к этому. Роль свою мне приходилось учить осторожно, поскольку никогда никакого опыта командования людьми у меня не было. Как хороший солдат, желая стать еще лучшим командиром, я, несмотря на то, что в цитадели устраивали особый пир для Брана, Оуена и еще некоторых бретонцев, а также для меня как вождя пиктов и скоттов, отклонил это лестное предложение и решил остаться на ночь со своими людьми на берегу.
Ночь принесла с собой свежий ветер, и я понемногу успокоился. Правда, это было странное спокойствие, как будто бы не настоящее, не мое. Я попытался понять причину столь странного ощущения. Поначалу мне подумалось, что это происходит из-за убийства Айвара и его сына, существа еще худшего и более жестокого, чем его отец. Но нет, это было не так. Спокойствие мое проистекало не только и не столько из этого. Тогда я подумал о свободе и о дружбе с бретонцами. Но и это было не то. Так, может быть, спокойствие коснулось меня от того, что теперь под моим командованием находится целое войско? По крайней мере, этого могло быть достаточно, чтобы стать спокойным. К тому же теперь я совершенно сравнялся с теми, на кого привык смотреть снизу вверх с обожанием и восторгом. Теперь я уже находился не у их колен, а плечо к плечу с ними. Теперь я тоже вождь, как и они. Но и это еще не являлось настоящей причиной. Самыми глубинами души я чувствовал, что спокойствие мое исходит из самого места, где я оказался. Оно было по-настоящему магическим, и порождало волшебное ощущение. Я чувствовал себя так, словно шел по воде или летел верхом на ветре, или мчался на лошади по облакам… или встречал любую угрозу без сомнений и страха, совершенно хладнокровный… Хладнокровие моего отца — вот что это было. Я многого достиг своей последней битвой, а главное — восстановил отцовскую честь. И все же, мир и спокойствие, испытываемые мною теперь, шли от самого места. Именно оно и было основной загадкой. Какие же еще приключения, какой успех ждет меня скоро на этой земле?
Я поел, ибо пищу нам доставили действительно отличную: жареные туши кабанов распространяли в продымленном воздухе ароматный запах жаркого, их мясо наполняло рты моих воинов, заставляя снова ярко блестеть глаза. Я долго смотрел на счастливые лица людей, склонившихся над едой. «Отныне это мои люди, — думал я. — Они хорошие и преданные воины…». И потому я хотел, чтобы они ели, и ели вволю. И еще — чтобы эль согрел их исстрадавшиеся сердца.
Глава тринадцатая
МакЛахлан
Мы с Хагартом почти всю ночь проговорили о наших приключениях. Он рассказал мне, как встретился с некоторыми из воинов Вулфгара, которые присягнули отцу, и ушел с ними на север от Йорка. Там они похитили лодку и отправились в Мених, в направлении, противоположном датской армаде, где к ним присоединились еще несколько норвежцев, настроенных против датчан.
Я тоже поведал старому другу свои приключения. Рассказал о том, как жил у Ненниуса, и о наших с ним беседах, которые Хагарт нашел очень странными. Но когда я заговорил о Гвинет, он весьма воодушевился и попросил, чтобы я не упустил ни одной подробности. Услышав же историю про Идвала, он тут же пообещал спустить с собаки шкуру, но я успокоил его, заверив, что сделаю это и сам с большим удовольствием.
Весь наш лагерь ликовал. Пикты и скотты, возбужденные элем, кричали «ура!» и пили за обретенную свободу. Они поднимали кружки, стучали ими друг о друга все громче и счастливей. И торжество затянулось на всю ночь. Казалось, оно разгоняло саму тьму. Но вот воины провозгласили тост за меня, и разом сдвинули при этом кружки, называя каждый свое имя. Тогда я встал и, дабы наглядно выказать им свою заботу о них, прошел по лагерю, слушая и запоминая их имена и глядя в восторженные лица. Эта ночь очень сблизила меня с моими воинами. И хотя я все делал инстинктивно, это, тем не менее, только воодушевляло всех.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});