Взвесим, Коля.
— Да что тут взвешивать! Один пойду!
— Горишь, — покачал головой Перелюба. — Придется уважить. Ежели не промахнемся, то и раскатывать набитые все ж душе легче. Может, и оправдаем простой-то.
— А я о чем?
— Еще и попасть надо.
— Да что ты, там и Гаврила не промажет.
— Ребята как? — уже соглашаясь, поинтересовался Евдокимыч.
— Трусят, стервецы. Хочется и колется. Вашего слова ждут.
— Айда, Коля, — махнул рукой Перелюба. — Вези.
— От это по мне, — расцвел Николай. — Мировые вы у меня мужики, — и обернувшись, закричал: — Па‑а места‑ам!
Взошли по трапу.
Отчалили.
И запрыгали на частой волне навстречу набирающему силу ветру. Шли не в лоб, а немного вкось, еще и переваливаясь с боку на бок. Впереди, километрах в двух, ветер лохматил воду, гнал пенную рябь. Правил сам Азиков. Кроме Перелюбы, который безмятежно полеживал на корме, укрывшись от ветра, все остальные сгрудились возле рубки ближе к носу, напряженно вглядываясь в потемневшие отдаленные перекаты.
— Круто берет, — ворчал Евдокимыч. — Правее б.
— Чин чинарем, — не соглашался Пашка. — Если правее, то как раз ему в середку и врежешься.
— А так ждать придется.
— И подождем.
— Шустрый — подождем. Сети к приходу сомнет, и косяк твой — мимо.
— Коля учитывает, — сказал Гаврила Нилыч. — Дальше-то, по волне, тише пойдем, то и выйдет.
— Ни беса не видать, — вздохнул Евдокимыч, переживавший явно больше других.
Ржагин, вглядываясь в мутную воду, ждал — вот сейчас, сейчас, что-то блеснет, засверкает, и он увидит — как это, идет косяк? Расспрашивать в такую минуту не решался. Волнение и настороженность витали над палубой. Он понимал, что они рискуют. Но как-то вообще понимал, безотчетно, испытывал только это: интерес и острую, легкомысленную радость ожидания. Что-то будет, произойдет, скоро, что-то необычное и захватывающее, чего он никогда прежде не видел. Бригадир сбросил скорость и вышел из рубки. Сейчас же и Перелюба, услыхав, что двигатель без нагрузки засбоил, перебрался с кормы поближе к носу и, выглядывая, пристроился за спиной у Пашки.
Азиков похлопал Евдокимыча по плечу.
— Молись.
— Еще бы маленько, Коля.
— В самый раз. Через час подплывут, субчики.
— Многовато — час.
— Заметать и драпака. Только-только.
— Все равно ж накроет.
— Я и говорю, молись.
И Азиков ушел в рубку руководить заметом.
Вырабатывали сеть быстро, дружно, споро. Волна на глазах вспухала, упруго круглилась, наливаясь гневом. Ржагин с Гаврилой Нилычем помогали Евдокимычу и Пашке, бригадир, выравнивая бот, подстегивал, торопил. Перелюба тут же смастерил какое-то мудреное приспособление из планок, выложив их враспор и перевязав толстой веревкой, и, когда сеть ушла целиком, вклинил эту штуку между последним поплавком и подъездком. Иван понял, зачем: чтобы подъездок не разворачивало, не швыряло волной на сети, чтобы сам он не запутал их еще до того, как подплывут «субчики».
Азиков принес из машинного отделения белый с черной каймой флаг невысокого роста и передал Пашке:
— На, молодой. Втыкни.
Пашка сделал.
Тотчас же развернулись и направились к берегу.
Ветер усиливался, налетал с подсвистами и завывами, волна, сердито обжимая борта, делалась шире, выше, круче. Вокруг сплошь грязно-серая пена по гребням. Навалились сырые тяжелые сумерки.
Два часа их покачивало изрядно, но, к удивлению, Иван чувствовал себя прилично. Рыбаки пребывали в молчании, закутавшись в куртки и стянув на глаза капюшоны.
— Уже шторм? — несколько разочарованно спросил Ржагин.
Евдокимыч не понял — он думал о своем.
— Прет, чтоб ему.
Подошли.
Николай отыскал сравнительно тихую бухту, и они, не дойдя до берега метров сто, бросили якорь...
— Светает, Коля, — теребил Перелюба. — Слышь?
— А?.. Уже?
— Скидывай ноги-то. Решать надо.
— Что там?
— Худо, Коля. Еще и Бугульма терзать взялась.
— Иди ты?
Азиков мгновенно сел и обулся. Приподнялся и Ржагин, с потяготой, свесив голову с верхней полки.
— Спи, земеля.
— Почему?
— Сдует.
Зевая, поеживаясь, встали все. Потеплее оделись и поднялись на палубу.
Пол уходил из-под ног — так качало.
Ржагин ослушался, тоже вышел.
Под низко нависшим небом, чуть только забеленном на сходе робким рассветом, сшибаясь, бугрили упругие спины осколочные злые волны. Точно осатаневшие звери, запутавшиеся, как в силках, в бухте, потерявшиеся не знающие, что делать, грызли друг друга; выбившись из сил, опадали, отплескивая по сторонам брызги и ярую пенную кипень. А высокие, вольные, те, что накатом шли с моря, невзирая на неразбериху, пропарывали бухту насквозь и, разрядившись о скальный выступ, взъерошив несчастно шипящую гальку, со стоном скатывались к раненым братьям, рыча, отбиваясь и фыркая; грохот, шлепки, шип с берега, вой — рыбакам, чтобы услышать, приходилось кричать.
Подняли якорь. Перелюба торопил, шумел, что «посля не отыщем», все были при деле, и только Гаврила Нилыч, приплясывая возле бригадира, отчаянно паниковал:
— Нельзя!.. Нельзя, Коля. Пропадем!
Азиков взбеленился:
— Еще под руку вякнешь — угребу! За борт кину!
— Ой, Коля. Не дело ты затеял. Не дело!
— Вот тварь, — злился бригадир. Однако на всякий случай переспросил: — Евдокимыч? Как?
— Со всеми.
— Пашк, ты?
— И я.
— Улыба?
— За! — вскричал Ржагин.
— Против! Против! — надрывно заорал Гаврила Нилыч. — Ссади меня, Коля! Ссади!
— Куда, дура луковая?
— Все равно! Ссади!
— Поплывешь, что ли?
— Поплыву. Поближе сдвинься. Туда!
— Сука продажная... Евдокимыч! Пашка! Погляди!
Кормой вперед подработали к берегу.
— Ну, шлепальник? Куда?
— Сюда, Коля, сюда. Тут вроде отлого. Авось не утянет.
— Не попадайся мне на глаза, погань.
— Еще бы маленько, Коля.
— Прыгай, козел. Ну!
Гаврила Нилыч перекрестился, глаза закрыл и в чем был, с криком «аа‑ааа» плюхнулся огрузлым телом в густо пенившуюся воду. До берега, до оступа, было метров десять. Все сгрудились на корме, следили. Азиков на всякий случай сдернул куртку и сбросил сапоги. Плыл Гаврила Нилыч на саженках, вскидывая поочередно сбившиеся к локтям рукава кургузого пиджака, плыл неуклюже, медленно,