Амос воззрился на него с несказанным удивлением, тогда Пибоди пояснил свою мысль:
– Деньги имеют свойство изменять мировосприятие. Мы найдем, чем тебе заняться, мальчик мой. Ничто не поднимает в такой мере дух, как работа.
Глаза Пибоди, несмотря на то что они прятались в тени, которую отбрасывали поля шляпы, выдавали его смертельную усталость. Амос уже догадался, о чем пойдет речь.
Клетку мальчика-дикаря извлекли из забвения. Эвангелина стояла рядом с ним, когда бархатный занавес водружали на место, цепляя за прутья. До этого девушка знала его как прорицателя. Амос предпочел бы ничего не менять. Он обнял ее.
Пибоди коснулся перчаткой плеча парня.
– Это временно, до тех пор, пока мы не придумаем, в чем тебя еще задействовать.
– Точно ничего другого не остается? – спросила Эвангелина.
– Твое водное действо не подходит для двоих, – кашлянув, произнес Пибоди. – В прошлом Амос был непревзойденным мальчиком-дикарем. Он был просто великолепен. Возможно, тебе будет небезынтересно увидеть Амоса в расцвете его таланта. Это весьма захватывающее зрелище.
Но отчаяние сделало выступление Амоса жутковатым. Женщины визжали и падали в обморок куда чаще, чем прежде. Другие члены труппы стали обходить парня десятой дорогой. Деньги, как и обещал Пибоди, зазвякали в его кармане, хотя сборы были совсем не те, что прежде.
– Исчезла радость, – сказал Пибоди после очередного представления. – Без нее, мой дорогой друг, увеселений не бывает.
Амос был с ним полностью согласен. Исчезание оставалось единственной частью номера, которая воспринималась зрителем благожелательно. В те драгоценные моменты, когда молодой человек позволял своему телу вслушиваться в дыхание мира и исчезать, душевная боль его оставляла. Боль возвращалась во тьме, когда он, сжимая Эвангелину в своих объятиях, вспоминал слова Бенно.
В Уэллстоне Амоса закидали гнилыми фруктами, и Пибоди, когда парень еще сидел в клетке, приказал ему немедленно натянуть рубаху, чтобы прикрыть свою наготу. После этого на душе у Амоса стало легче. То, что прежде вызывало удовольствие, например холод железных прутьев и прикосновение соломинок к голой коже, теперь казалось досадным неудобством. Амос предпочел бы прорицать вдали от глаз толпы. Ему не хватало общения со своей наставницей на известном только им двоим языке. Парню хотелось, чтобы на него смотрели без страха и омерзения.
Пибоди присел рядом с ним. На лице старика застыла гримаса жалости. Хозяина цирка совсем не заботило, что теперь его одежда измазана в грязи и к ней пристали древесные опилки.
– Я тоже по ней скучаю. Здесь у меня – пустота. – Пибоди постучал себя по груди в области сердца. – Мадам Рыжкова умела производить впечатление на людей, но… – Сделав паузу, он указал на потолок клетки. – Двигаемся дальше. Мы просто должны.
Амос скривился, но согласно кивнул. Вид у Пибоди был такой, что создавалось впечатление, будто этот человек вот-вот взорвется изнутри. Амосу же казалось, что у него внутри все постоянно сжимается. Он прижался щекой к плечу Пибоди, а затем через люк в полу выбрался из фургона так же, как проделывал это еще ребенком.
Той ночью он лежал, уткнувшись лицом в волосы Эвангелины, а девушка обнимала его, думая о том, что она виновата в бегстве Рыжковой не меньше, чем в убийстве своей бабушки.
Живот Эвангелины начал округляться. Они делали вид, что ничего не происходит, пока игнорировать это уже стало невозможно.
– Ты должен меня научить, – сказала она ему, когда странствующий цирк направился на юг.
Голова Эвангелины покоилась на его плече. Одной рукой Амос правил лошадью, тянувшей их фургон, другой он гладил шею девушки. Услышав ее слова, молодой человек оторвал взгляд от дороги.
– Гадать на картах Таро, – пояснила Эвангелина. – Вместе мы будем красивой парой.
Камушек, отлетев от колеса, упал в кустах. Дороги, за исключением оживленных путей вокруг Нью-Йорка и Филадельфии, оставляли желать лучшего, но Амос теперь обращал внимание на каждую рытвину, каждый корень, ибо любая тряска отзывалась болью в набухшем животе Эвангелины. Он отрицательно помотал головой. В картах жила Рыжкова, они хранили ее последнее прикосновение. Он не мог допустить, чтобы оно стерлось. Каждый раз, держа карты в руке, Амос вспоминал старушечьи шуточки своей наставницы, прикосновение ее большого скрюченного пальца к его руке. Они были слишком дороги его сердцу, чтобы гадать по ним.
– Я не могу больше смотреть на то, как ты строишь из себя дикаря. – Эвангелина, подвинувшись, принялась перебирать карты, лежащие между ними на козлах, ища нужную. – Это не твое. Когда ты был мальчиком – еще куда ни шло, но не теперь. Я вижу, что это тебя убивает, – сказала она, показывая Амосу карту с пронзенным мечом человеком. – И меня тоже.
Он вновь уставился на дорогу, размышляя о том, что хотел бы ей сказать. Амос подумывал о том, чтобы уйти вместе с ней из цирка. Он построит дом. Они заведут кур и, быть может, собаку. Амос любил собак. С другой стороны, его мучил страх, что Эвангелина однажды ночью может исчезнуть так же неожиданно, как появилась. Возможно, будет лучше, если они продолжат путешествовать вместе с Пибоди. Амос часто задумывался над словами Бенно, но ничего не говорил Эвангелине по этому поводу. Он не должен расспрашивать любимую о ее прошлом, раз сам ничего не знает о своем.
Собрав карты в колоду, Эвангелина хлопнула ею Амоса по ноге, требуя ответа. Молодой человек натянул вожжи, сплетенные из кусочков кожи. Лошадь остановилась. Амос принялся перебирать карты в колоде. Желтая дверь едущего впереди фургона Бенно исчезла за деревьями. На секунду ему захотелось добавить к выбранной карте другую, но покалывание в области позвоночника подсказало: этого довольно. Амос положил Эвангелине на ладонь карту Сила.
Немного подумав, молодая женщина произнесла:
– Я уже не могу плавать. Никто не захочет смотреть на русалку с огромным животом.
Он сжал ей руку. Теперь тепло их рук передавалось карте.
– Пибоди сказал мне, что я должна найти себе иное занятие. В противном случае он не будет меня кормить.
Амос с трудом сглотнул. Пибоди не может позволить себе потерять два источника дохода за один сезон, а вскоре им придется кормить еще один рот. Он взмахнул вожжами. Лошадь, хотя и с неохотой, пошла дальше.
– Будет гораздо лучше, если работа не будет для тебя такой невыносимой, – мягким тоном продолжала уговаривать его Эвангелина. – Мне кажется, что, вновь став прорицателем, ты не будешь скучать по улюлюканью, бесстыжим взглядам, насекомым и дождю.
Она провела рукой по следам укусов комаров на его запястье, которые немилосердно чесались.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});