Медовый месяц Филиппа Бейля и Амелии, казалось, больше чем какой-либо другой медовый месяц, должен был освещать только счастливые дни. У Амелии были два чувства, господствовавших над всеми остальными: любовь к мужу и восхищение мужем. Ее доверие к нему не имело границ. Он был первым мужчиной, который заставил биться ее сердце, а никакой ореол не представится молодой девушке достойным, чтобы увенчать чело ее первого избранника. Со своей стороны, и Филипп берег свое счастье как человек, знающий, сколь дорого оно стоит; он был предельно внимателен, предельно осторожен, и это свидетельствовало о том, что он глубоко изучил науку любви и познал, как хрупка эта любовь. Филипп был художником супружеской жизни, но художником восторженным и искренним, ибо он – наконец-то! – полюбил, полюбил так, как не любил никогда, полюбил в последний раз и на всю жизнь.
Не проникая так глубоко, как мы, в его заботы, Амелия с восхищением наслаждалась ими; под этим мудрым и нежным покровительством она чувствовала себя в надежном убежище. Каждый раз, когда Филипп бывал вынужден оставить ее одну, он после какого-то разговора с нею искусно затрагивал какую-нибудь тему, чтобы занять ее мысли, чтобы усладить минуты разлуки и чтобы заставить ее поразмышлять.
Читателя не удивит, какое презрение охватило ее, когда на следующий день после свадьбы она получила конверт, пришедший неизвестным путем, с пятью слегка помятыми, слегка пожелтевшими письмами, каждое из которых было подписано Филиппом. Это были то нежные, то насмешливые письма, некогда написанные Филиппом разным женщинам.
Сначала Амелия бросила их на пол и стала топтать ногами: в этих грязных напоминаниях о прошлом она увидела только оскорбление, нанесенное достоинству супруги. Но это чувство оскорбленного достоинства сменилось чувством не менее властным, хотя и не столь возвышенным,– низменным женским любопытством. Она опустилась на колени и взяла один из этих листков, казалось, еще сохранявших аромат некогда совершившейся измены.
Это на самом деле был почерк Филиппа. Дата свидетельствовала о том, что письмо было написано несколько лет назад, и стало ясно, что многозначительный выбор этих писем предшествовал союзу Амелии с Филиппом, ибо все письма были адресованы разным женщинам: светской даме, актрисе, модистке, а то и некоей знаменитости вроде Мари Дюплесси[70].
Первое письмо, которое пробежала глазами Амелия, было написано в насмешливом духе, который был присущ Филиппу Бейлю, но о котором еще не знала его жена:
«Мой дорогой и печальный друг, совершенно необходимо, чтобы Вы расстались со мной. Вы приклеены ко мне, как эпитафия к могильной плите. Однако я тысячу раз предупреждал вас: остерегайтесь смотреть на меня как на серьезного влюбленного. Я так же играю в любовь, как Вы играете на оперной сцене. Однако редко встречается опера, в которой было бы больше пяти актов и нескольких картин, а наша любовь тянется уже больше года. Пора, давно пора занавесу опуститься! Прощайте же, скорбная и восхитительная! Надеюсь, что в один прекрасный день мне отдаст руку и сердце богатая наследница и что этот союз будет столь же блестящим, как и тот ангажемент, который благодаря моему посредничеству предлагает Вам директор театра в Рио-де-Жанейро. Жизнь – это сплошная музыка: ноты бывают грудные, а бывают и дипломатические».
Такой стиль, а главное, такое жизненное кредо были как нарочно созданы для того, чтобы поразить невинную Амелию. Это было знакомство с теми нравами, о которых она доселе не имела ни малейшего понятия; это было разоблачение прошлого, которое обречено было вечно оставаться запятнанным. «Я играю в любовь!» Эти слова мучили ее и не давали ей покоя; чтобы отогнать их, она должна была вспомнить уверения и клятвы Филиппа.
Остальные письма заключали в себе все те же мысли; в зависимости от характера женщины и ее положения в обществе эти вариации на одну и ту же тему или облекались в более изящную форму, или становились еще более оскорбительными; маски менялись, но под масками оставалось все то же лицо. В одном из этих посланий Филипп дошел до насмешек над самоубийством, которым угрожала ему какая-то маленькая модистка.
Амелия сочла своим долгом ничего не говорить Филиппу об этом происшествии; она хранила эту тайну в себе. Впрочем, в этом открытии не было еще ничего такого, что могло бы затронуть ее любовь.
Она получила и другие письма; она читала их, как и первые, и каждое из них бросало зловещий свет на прошлое ее мужа и уличало во лжи его недавние сердечные излияния. Если сегодня, ослепляя ее взглядом своих красивых глаз, он говорил ей: «Любить и быть любимым – в этом вся жизнь!», то на следующий день, в старом письме, лежавшем на ее туалетном столике или попавшемся ей под ноги на аллее сада, Амелия читала:
«Жизнь во всем, кроме любви. Любовь – это смутное ощущение, подобное сновидению; оно никогда не считается с другими ощущениями. Человек, который перестал любить,– это человек, который проснулся. Прощайте сударыня!»
Читатель поймет, что, несмотря на всю любовь и доверие Амелии, сомнения в конце концов стали подтачивать ее душу.
Последняя атака заставила ее принять некое решение.
Однажды утром, в букете, который прислал ей Филипп, она обнаружила письмо, которое явно подложил не он. В этом письме, более серьезном, чем прочие письма, он с улыбчивым, усыпанным блестками цинизмом развивал большую часть своих теорий; оно было написано четыре года назад и, казалось, было адресовано все той же певице; так, по крайней мере, подумала Амелия, ибо адрес на конверте был вырезан.
«Опять упреки! – говорилось в этом письме.– Мой дорогой друг, Вы, право же, становитесь однообразны. Давайте немного порассуждаем. Существуют двое влюбленных; непременно бывает так, что раньше или позже один из них покидает другого первым. От этого никуда не денешься. Первым в данном случае был я; это оскорбительно для Вашего самолюбия, но только для самолюбия. Что Вы страдаете, это я понимаю; это происходит непроизвольно, и это пройдет; но что у Вас есть причина для страданий – вот это я отрицаю категорически. Вы напоминаете мне об упоительных часах, которые мы проводили вместе; я помню их так же, как и Вы, дорогая… (здесь стояло имя, но его стерли), ибо я храню коллекцию счастливых воспоминаний так же, как другие люди собирают коллекции книг или бабочек. Зачем же начинать с этого, чтобы обвинять меня в эгоизме и неблагодарности? Это плохо и несправедливо. С самолюбованием, возможно, далеким от скромности. Вы перечислили все случаи, когда Вы проявили преданность, самоотверженность, душевное благородство и приложили целый список других добродетелей, в которые, впрочем, я никогда не верил. А потом моя любовь улетела, улетучилась, и Вы делаете вывод, что я неблагодарен. Ну, ну! Я не соглашусь с этим и без предварительного спора не могу признать себя чудовищем. Поговорим же об этом, только не перебивайте меня, умоляю!