в католической стране, – нет. Иногда мы разговаривали на эту тему часами в те дни, когда остальные обитатели дома разбредались по спальням для дневного сна, а мы оба откладывали работу и просто наслаждались беседой.
Он достаточно долго прожил в Новой Англии и знал это ощущение – ощущение чуждости просто потому, что ты еврей. Но иудаизм никогда не беспокоил его так, как меня; для него он не был причиной постоянного, почти метафизического дисбаланса – с самим собой и с миром. Он не видел в нем никакого мистического, негласного обещания спасительного братства. И, возможно, именно по этой причине не испытывал неудобства от того, что он еврей; не чувствовал бесконечного беспокойства и желания как-нибудь избавиться от своего еврейства – не пытался отковырять его, как дети ковыряют болячки, когда хотят, чтобы те поскорей исчезли.
Он был евреем – и его это устраивало. Так же, как его устраивало собственное тело и то, как он выглядит, как выполняет подачу левой рукой; так же, как его устраивал собственный выбор книг, музыки, кино, друзей. Его не беспокоило, что он потерял свою дорогую перьевую ручку Montblanс: «Куплю новую». Не беспокоила критика.
Он показал моему отцу страницы из своей книги, которыми гордился. Отец похвалил его анализ Гераклита, но в конце отметил, что аргументов недостаточно, что необходимо сперва описать парадоксальное мышление философа, а не просто пересказать и объяснить его учение.
Его устраивали аргументы и парадоксы. И даже необходимость начать сначала его тоже устраивала.
Он пригласил мою молодую тетю на ночную прогулку – gita – на нашей моторной лодке. Тетя отказалась. Его это устраивало. Он предложил снова через несколько дней, снова был отвергнут и снова не придал этому большого значения. Ее это тоже устраивало, и, проведи она с нами еще неделю, уверен, ее устроила бы и прогулка с ним на лодке до рассвета.
Только однажды, в один из первых дней его пребывания, я почувствовал, что этот своенравный, но в то же время неконфликтный, спокойный и невозмутимый как скала двадцатичетырехлетний юноша, подчеркнуто вежливо ко всему безразличный, на самом деле является глубоким, расчетливым и весьма проницательным знатоком человеческих характеров и взаимоотношений. Ни одно его слово или действие не было случайным. Он видел всех насквозь, и в первую очередь потому, что искал в людях черты, которые присутствовали в нем самом – и которые он тщательно скрывал.
(Так, как-то раз моя мать была шокирована, узнав, что он заядлый игрок в покер и по меньшей мере дважды в неделю сбегает по ночам в город «сыграть партейку-другую». Именно по этой причине в день своего приезда он, к нашему немалому удивлению, настоял на том, чтобы немедленно открыть себе счет в банке, хотя никто из наших постояльцев никогда раньше такого не делал – большинству из них просто нечего было там хранить.)
О проницательности Оливера я узнал во время обеда, когда мой отец пригласил к нам одного журналиста, в молодости увлекавшегося философией; тот желал доказать, что способен вести спор на любые темы, даже несмотря на то что никогда не писал о Гераклите. Они с Оливером невзлюбили друг друга.
Позже отец сказал:
– Очень остроумный малый и чертовски смышленый.
– Вы правда так считаете, док? – перебил Оливер.
Он еще не знал, что мой отец, обычно легкий в общении, не любит, когда с ним спорят, и еще меньше любит, когда его называют «док», хотя в тот раз ничего об этом не сказал.
– Да, я так считаю, – твердо ответил он.
– Что ж, боюсь, я не могу с вами согласиться. Как по мне, так он высокомерный, занудный, упрямый и вульгарный болван. Он без конца и не к месту пускает в ход юмор, и голос, – Оливер передразнил его интонацию, – и эти безумные жесты – так он пытается вынудить людей его слушать, просто потому, что не в состоянии вести конструктивный спор. Эта его манера – она ведь совсем ни к чему, док. Люди смеются над его шутками не потому, что они в самом деле смешные, а лишь потому, что он всем своим видом показывает, как хочет быть смешным. Его шутки – не что иное, как способ завоевать внимание тех, кого он не может убедить. Понаблюдайте за ним во время беседы: он постоянно смотрит в сторону, не слушает и только и ждет возможности поскорее выдать фразу, которую заранее придумал и отрепетировал в уме!
Разве может один человек столь точно угадывать ход мыслей другого, если когда-то сам не думал так же? И как он умудряется видеть столько потаенных ходов в чужом поведении, если никогда не поступал подобным образом?
Но особенно поразила меня даже не его удивительная способность анализировать людей, словно он заглядывал им в самую душу и выуживал оттуда детали, максимально точно их характеризующие, – а то, как схожи его ощущения и трактовки с моими собственными. Именно поэтому я испытывал влечение невероятной силы, которое одержало победу над стремлением завязать дружбу и таинственным очарованием принадлежности к одной религии.
– Как насчет кино? – бросил он как-то раз, когда мы все были в гостиной, будто наконец нашел способ занять скучный вечер.
Мы только что отужинали, и за трапезой отец, уже по обыкновению, настоятельно призывал меня чаще гулять с друзьями, особенно по вечерам, – в общем, читал нотации. Оливер еще был «новеньким» в нашем доме и не знал никого в городе, так что я, по всей вероятности, представлялся не самой плохой кандидатурой для похода в кино. Но интонация, с которой он задал вопрос, была, пожалуй, излишне расслабленной и непринужденной, будто он хотел, чтобы все знали: ему по большому счету все равно, идти в кино или нет, – он с тем же успехом может остаться дома и заняться рукописью.
Однако беспечность, с которой он озвучил свое предложение, была еще и своеобразным «кивком» в сторону моего отца: Оливер лишь притворялся, будто эта идея только что пришла ему в голову; на самом же деле его беззаботность была не чем иным, как способом сообщить моему отцу – причем так, чтобы я ничего не заподозрил, – что все задумано в первую очередь ради меня и в связи со словами отца за столом.
Я улыбнулся; не столько предложению, сколько изящному трюку. Оливер мгновенно поймал мою улыбку – и улыбнулся в ответ, как будто передразнивая самого себя. Он прекрасно осознавал: если хоть как-то покажет, что заметил, как я минутой ранее разгадал его хитрость, – то тем самым выдаст себя. Однако отрицать