по волосам. Вода была недостаточно холодной и недостаточно газированной, и в горле осталось неприятное ощущение неутоленной жажды.
Чем здесь обычно занимаются? Да ничем особенным – ждут, пока закончится лето. А чем здесь тогда занимаются зимой?
Я улыбнулся, прежде чем ответить, но он догадался сам и сказал:
– Погоди, не отвечай – ждут, когда придет лето, так?
Мне понравилось, что он угадал мои мысли. Выражение «обеденная каторга» он тоже поймет быстрее, чем все прежние постояльцы.
– Вообще, зимой здесь ужасно темно и серо. Мы приезжаем только на Рождество, а в остальное время это настоящий город-призрак.
– И что же здесь делать на Рождество, кроме как жарить каштаны и пить эгг-ног[3]? – Он решил меня поддразнить.
В ответ я снова улыбнулся – так же, как несколько минут назад. Он все понял, промолчал, мы засмеялись.
Он спросил, чем здесь занимаюсь я. Играю в теннис. Плаваю. Развлекаюсь. Бегаю по утрам. Делаю аранжировки. Читаю.
Он сказал, что тоже бегает – рано утром. Где здесь обычно бегают? В основном на набережной. Я могу показать, если он хочет.
И тут, когда он уже начал мне нравиться, я словно получил удар под дых:
– Давай потом.
Я поставил чтение последним в списке своих летних развлечений, поскольку по надменному и своенравному поведению Оливера решил, что для него это наименее интересное занятие. Однако спустя несколько часов – узнав, что он только-только дописал книгу о Гераклите[4] и чтение, судя по всему, занимает не последнее место в его жизни, – я был вынужден предпринять изящную попытку отступления и дать ему понять, что на самом деле мои интересы гораздо более схожи с его.
Я заволновался – но вовсе не из-за необходимости выдумывать хитрый маневр, а потому что внезапно осознал – со всей силой обуявших меня нежеланных опасений, впервые появившихся там, у заброшенных рельс, и вновь возникших здесь и сейчас, – что все это время, сам того не замечая и, уж конечно, не признаваясь себе в этом, я пытался его завоевать. И пока безрезультатно.
Памятуя, что все прошлые постояльцы были без ума от этого развлечения, я предложил Оливеру съездить в Сан-Джакомо – подняться на самую верхушку колокольни, про которую в округе говорили «увидеть – и умереть»; однако мне стоило ожидать его обычной реакции. Отчего-то я решил, что добьюсь его расположения, просто отведя туда, наверх, и показав ему этот сногсшибательный вид на город, море, вечность… Но нет. «Давай потом!»
Вполне вероятно, однако, что все началось позднее, когда я и думать не думал. Порой ты видишь человека, но не видишь его; он где-то там, за кулисами. А бывает, замечаешь сразу – но ничто не замирает в груди, ничто не цепляет внимание; и, прежде чем ты успеваешь осознать его присутствие и понять истинные причины своего беспокойства, вдруг оказывается, что те шесть недель, которые были у тебя в распоряжении, уже на исходе – и он либо вот-вот уедет, либо уже уехал. И тогда ты начинаешь судорожно пытаться что-то понять, что-то поймать и вдруг осознаешь, что все это время у тебя под носом росло и развивалось новое чувство, которое можно описать лишь одним словом – «хочу».
Как мог я ничего не замечать, спросите вы? Поверьте, я всегда распознавал желание издалека – и тем не менее в этот раз вдруг совершенно упустил его из виду. Я увлекся лукавой улыбкой, озарявшей его лицо каждый раз, когда он угадывал мои мысли, – хотя на самом деле желал его тело, одно лишь тело.
На третий день, за ужином, я почувствовал на себе пристальный взгляд Оливера – в это время я рассуждал об оратории[5] «Семь слов Спасителя на кресте» Гайдна[6], так как делал с нее переложение для гитары.
В тот год мне было семнадцать; как к самому юному за столом, ко мне редко прислушивались, и я привык умещать большие объемы информации в минимальное количество слов. Я говорил быстро, отчего многим казалось, что я всегда взволнован и проглатываю слова. Когда я закончил объяснять свою музыкальную идею, я уже точно знал, что слева в меня впивается пара весьма заинтересованных глаз.
Это польстило мне, я затрепетал; очевидно, он увлекся моим рассказом; я понравился ему. Что ж, выходит, все не так уж сложно… Но когда я наконец решился повернуться к нему, то был встречен надменным взглядом, в котором сквозило нечто неуловимо враждебное и холодное, почти жестокое.
Меня словно окатило ледяной водой. Чем я это заслужил? Я хотел, чтобы он снова был добр ко мне, чтобы снова смеялся со мной – как всего несколько дней назад у заброшенных рельс или позднее в тот же день, когда я сказал, что Б. – единственный город в Италии, через который Христос проезжал на сorriera – региональном автобусе – без остановок. Тогда он тотчас же расхохотался, распознав завуалированную отсылку к книге Карло Леви[7]. Мне нравилось, что наши умы словно путешествуют параллельно: каждый мгновенно угадывал игру слов другого – пусть ни один из нас никогда и не доводил эту игру до конца.
Я быстро понял: он сосед не из простых. Лучше держаться от него подальше. Только подумать, я чуть было не начал сходить с ума по коже на его руках, груди, стопах, которые, казалось, за всю жизнь ни разу не ступали по жесткой поверхности… и по его глазам: когда они вдруг светились другим, искренним и добрым взглядом, это было сравнимо с чудом Воскресения. От них невозможно было оторваться, однако, если смотреть достаточно долго, сразу понимаешь, почему делать этого нельзя.
Видимо, я смерил его взглядом, по степени презрения схожим с его собственным, потому что в течение следующих двух дней наши разговоры резко прекратились.
Мы усердно избегали встреч на длинном балконе, проходящем вдоль обеих наших комнат: быстрое «привет», «доброе утро», «отличная погода» – пустая болтовня.
Затем, без объяснений, все возобновилось.
Не хочу ли я пойти на пробежку? Что-то не очень. Ну тогда пойдем плавать.
Боль, жаркое томление, трепет от встречи кого-то нового и предвкушение блаженства, парящего на расстоянии вытянутой руки; бессмысленное копошение рядом с тем, кого боишься понять неправильно и потерять, и потому должен гадать, и угадывать, и разгадывать, и уточнять – снова и снова, на каждом повороте; отчаянная изобретательность, которую пускаешь в ход с тем, кого желаешь, потому что хочешь быть желанным; завесы, которые воздвигаешь между собой и миром, – многослойные, словно из десятков листов