требовалось, чтобы понять: его ответ не будет ни шутливым, ни легкомысленным.
– Мне захотелось.
Ему захотелось, повторил я про себя.
«Мне захотелось» – я представил, как он повторяет эту фразу: мягкий, заботливый, эмоциональный, каким бывает, когда вдруг поддается своему особому настроению.
Часы, проведенные за круглым деревянным столом под большим зонтом, бросающим неровную тень на мои бумаги, и звон льда в наших стаканах с лимонадом, и шум недалеких волн, омывающих утесы внизу, и на фоне – приглушенное жужжание песен какого-то хит-парада на бесконечном повторе, доносящееся из соседского дома, – все это навеки запечатлелось в воспоминаниях о тех днях, когда я молился, чтобы время остановилось. Пусть лето никогда не кончается, пусть он никогда не уезжает, пусть эта музыка играет на повторе вечно, я ведь прошу совсем о малом – и, клянусь, больше не попрошу ни о чем.
Чего же я хотел? И почему не мог понять, чего хочу, – даже несмотря на готовность к самым неожиданным откровениям?
Возможно, я хотел, чтобы он по меньшей мере убедил меня, что со мной все в порядке и я такой же, как любой другой юноша моего возраста. Этого было бы вполне достаточно, я не просил бы ничего больше – пусть только наклонится и поднимет с земли мое достоинство, которое я с такой легкостью готов был бросить к его ногам.
Я был Главком[21], а он – Диомедом[22]. Во имя какого-то неясного человеческого культа я отдавал ему свой золотой доспех в обмен на его медный[23]. Справедливый обмен. Ни один из нас не думал торговаться, ни один не говорил о бережливости или расточительности.
Слово «дружба» пришло мне на ум. Но дружба в обычном смысле – так, как ее понимали другие, – казалась мне чем-то чуждым, ненастоящим и совершенно безынтересным. С момента, когда он вышел из такси в свой первый день, и до нашего с ним прощания в Риме я хотел от него лишь одного – того, чего все люди до единого ждут друг от друга, того, что делает жизнь сносной… Он должен был предложить это первым. Потом – возможно – предложил бы и я.
Где-то наверняка есть закон, гласящий, что если один без ума от другого, то другой должен неминуемо отвечать взаимностью. Amor сh’a null’amato amar perdona. «Любовь, любить велящая любимым» – слова Франчески из «Ада» Данте[24]. Просто жди и надейся. Я надеялся, хотя, возможно, именно этого всегда и хотел – ждать. Ждать вечно.
По утрам я сидел и сочинял аранжировки за своим круглым столом, и мне не нужна была ни его дружба, ни что-либо еще; только бы, подняв глаза, увидеть его – соломенная шляпа, лосьон для загара, красные плавки, стакан лимонада. Поднимать взгляд и видеть тебя, Оливер. Потому что скоро настанет день, когда я подниму взгляд вновь – и тебя уже не будет.
Друзья и знакомые из соседних домов часто заходили к нам после завтрака. Все собирались в саду и затем вместе спускались к морю. Наш дом был ближе всего к воде: нужно было лишь открыть крошечную калитку, спуститься по узкой лестнице вниз по скале – и ты у моря. Кьяра, одна из девчонок, которая три года назад была ниже меня и еще прошлым летом не оставляла меня в покое, теперь расцвела и превратилась в женщину, постигшую наконец искусство не приветствовать меня по сто раз на дню.
Однажды они с сестрой зашли к нам вместе с остальными; она подняла с травы рубашку Оливера, швырнула ее ему и сказала:
– Хватит. Мы идем на пляж, и ты идешь с нами.
Он не стал сопротивляться.
– Дай только уберу бумаги… Иначе его отец, – он указал на меня подбородком, так как в руках держал рукопись, – с меня шкуру спустит.
– Кстати о шкуре… Подойди-ка сюда, – сказала она и медленно потянула кусочек облезающей кожи на его загорелых плечах, которые приобрели золотистый оттенок пшеничного поля в позднем июне.
Как я мечтал сделать это сам.
– И скажи его отцу, что это я помяла бумаги. Посмотрим, что он ответит на это.
Просматривая страницы рукописи, которую Оливер оставил на большом обеденном столе по пути наверх, Кьяра крикнула ему, что перевела бы их куда лучше, чем его переводчица из Б. Кьяра, как и я, выросла в семье экспатов: ее отец был американцем, а мать – итальянкой, и дома у них говорили на обоих языках.
– А печатаешь ты хорошо? – послышался голос Оливера сверху, где в поисках очередных плавок он сначала обошел спальню, потом зашел в ванную; хлопали двери, стучали ящики, грохотали шаги.
– А то! – крикнула она, глядя вверх на пустую лестницу.
– Неужто так же хорошо, как говоришь?
– Поди, даже покруче. Я и цену тебе назначу покруче.
– Мне нужно, чтобы каждое утро были готовы пять страниц перевода.
– Тогда перебьешься, – рявкнула Кьяра. – Найди себе кого другого.
– Что ж, синьоре Милани нужны деньги, – ответил он, спускаясь вниз: снова вздымающаяся синяя рубашка, эспадрильи, красные плавки, солнечные очки – и томик Лукреция из серии Loeb[25], с которым он никогда не расставался. – Она меня вполне устраивает, – добавил он, втирая в плечи лосьон.
– «Она меня вполне устраивает», – захихикала Кьяра. – Ты устраиваешь меня, я устраиваю тебя, он устраивает ее…
– Перестань кривляться и пойдем плавать, – прервала ее сестра.
Каждому цвету его плавок (и это я понял не сразу) соответствовало определенное настроение. И, вооружившись этим знанием, я получил небольшое преимущество – или, во всяком случае, иллюзию оного: теперь я знал, чего от него можно ожидать. Красный: решительный, упрямый, невероятно взрослый, почти грубый и раздражительный – держись от него подальше. Желтый: задиристый, бодрый, жизнерадостный, но не без когтей – не сдавайся ему без боя; может превратиться в красный в считанные секунды. Зеленый – их он надевал редко: уступчивый, любознательный, разговорчивый, солнечный – почему он такой не всегда? Синий: тот вечер, когда он зашел в мою комнату через балкон; день, когда массировал мне плечо; утро, когда поднял с травы стакан и поставил рядом.
Сегодня цвет был красный, а Оливер – резкий, решительный, неусидчивый.
Уходя, он взял из большой вазы для фруктов яблоко, весело бросил «Давайте, миссис Пи» моей матери, сидящей в тени с двумя подругами (все три – в купальниках), и вместо того, чтобы открыть дверцу калитки, ведущей вниз к скалам, вдруг лихо перепрыгнул через нее. Никто из наших прежних летних постояльцев не вел себя так раскованно,