Читать интересную книгу Дневники - Неизвестно

31

Оказалось, джейран повторил этот странный маневр волка,— ибо убежал, и охотники уже не догнали его...

14. [VIII].

Опять пытались поехать в горы, на ледники. Нас повезли до Медео на машине, а мальчики скакали сзади на лошадях, предназначенных для нас. К Алма-Атинскому пику, вдоль Алмаатинки, прокладывается дальше шоссе. Кое-как перешли мостик, и, когда под косогором увидали камни и полное отсутствие реальной дороги, Тамара так сдала, что слезла с лошади и взяла ее за повод. Я страдал. И точно, ледников я не видал никогда. Я ограничился тем, что поднялся на сопку. Мальвы были чудовищного роста — достигали мне по плечи, когда я на лошади пробивался сквозь них.

 

15. [VIII].

Тщетной была также попытка проехать и к Алма-Атинскому озеру. Наши поджидали меня у ЦКК, когда я был у Мирзояна. Это человек с длинным лицом, улыбающийся гораздо углубленнее, чем в Москве, настолько же, насколько я улыбаюсь уменьшеннее, чем в Москве. Он хочет, чтоб я возможно скорее сделал “Амангельды”. Фигура, точно, весьма любопытная. Боюсь, однако, что история, подлинность, может задавить здесь искусство: мои товарищи по сценарию, кажется, знают каждый его шаг и боятся, что им не дадут переступить пороги истории. Бранился с комендантом в приемной. Здесь так же, как в Москве,— та же теснота: апеллируют выключенные, делегаты ищут начальство. Комендант спрашивал, почему я не прописан, и так как я с ним разговаривал резко, то он потребовал мое удостоверение. У меня его не было. Перебранка, наверное, закончилась бы моим арестом, кабы я не указал ему на мою фотографию в газете: “Вот мое удостоверение. Похож?” Он спокойно взглянул на газету, и вдруг я увидал одно из обычных превращений бюрократа. Комендант вскочил и, даже не попытавшись объяснить причину своей грубости переутомлением, побежал сопровождать меня и только махал руками на часовых, чтоб меня пропускали. От Мирзояна попал к Рафальскому. Там меня представили моим спутникам на Сухотинскую долину: охотнику Мильченко и Аншарипову. Мильченко должен был сопровождать меня к Алма-Атинскому озеру.

32

Мы проехали колхоз “им. Ленина”, где были вчера и где Сарумов, предгорсовета, делал доклад о письме Сталину. Нас сопровождал Лутохин, предколхоза, “25-тысячник”, ленинградский рабочий, осевший здесь. Мы ездили на бахчи. Возле мазанки суетилась бригада, собираясь на митинг. Мы ели арбуз среди поля. Тучи комаров торопили нас. Колхозники хвастались, что самое рентабельное здесь не арбузы, а лук, который дает 8 тысяч рублей прибыли с га. Места, точно, благодатные. В прошлом году удмуртский колхоз Кзыл-Гамзрат не смог убрать га моркови. Она пролежала там до весны, и так как снег был дружный, то она сохранилась, и весной, когда снег стаял, колхоз натаскал 8 тонн великолепнейшей моркови.

Впереди сидели дети, одетые по-праздничному, две девочки сидели с букетами; одна в вышитом платье и в парчовой тюбетейке. На столе горит “молния”43. Ночь неподвижна, звезд множество. Стол завален яблоками и цветами. Колхозницы говорят мне: “Угощайтесь. Мы-то всегда на яблоке”.

“Казахстан входит в более высокий класс своего государственного образования”.

Все вспоминают о достижениях Казахстана,— и в первую очередь Казахского театра44. И точно, расстояние от того, что в 1913 году бюджет Верного был в 7,2 тыс. рублей, из них 6 тыс. на ремонт тюрьмы, до 80 мил. рублей этого года, очень велико.

— Кому обязан Казахстан — Турксибом, Балхашем, Чимкентом, нашей столицей? Из тьмы возглас:

— Да здравствует вождь! Да здравствует мудрый батыр!

Обсуждение спокойное, нервничают слегка казахи: особенно один в белой рубахе, председатель огородной бригады — и есть чему: какие же казахи огородники? А он добился многого. Он хочет подписать первым. Он говорит, что соревнование казахов и казаков теперь перенесено на поля труда, а если понадобится, и на поля обороны.

Вдали поют: ребят не пустили, они ходят по улице и распевают “назло”. Илобаев, бригадир, продолжает: “казахскую женщину раньше продавали, голоса она не имела, она угнеталась вдвойне. Нашими кадрами, национальными, были только байские сынки. Мы всего добились только под руководством Сталина и русского пролетариата... Мы обсуждаем это письмо как одна семья”. То же, приблизительно, говорит педагог Субалдин.

33

Лучше всех говорил казак Гавриил Рутковский, 70 лет. К сожалению, мой приезд сбил его, в особенности, когда Сарумов поставил мое имя, как-то неудачно, возле Сталина. Старик с громадной седой бородой, с черными волосами, прикрытыми соломенной шляпой, весьма древней, в теплом черном пиджаке, смотрел на меня весьма уважительно и говорил:

— Взрастал я в сиротстве и вырос неграмотным. Заводили мы обмундирование все до ремешка на свое; и конь свой. Но как взрастал я в сиротстве, то все это возводить было трудно, да и относили нас к повинности с семнадцати лет, и вся моя жизнь угодила повдоль службы: служил я сорок лет. Казаки имели земли, но богачи наши забирали лучшие пашни — то священники, то офицеры, а мы получали камни да овраги. Был я и раненый: видал кое-чего. Сидеть для Совета пришлось мне мало, изношенный, просидел только шесть месяцев, так как раньше не получал ничего, кроме гнету. Два седла истрепал за свою службу. Седла берегли до пятидесяти лет. Теперь чувствую себя легко,— по видной жизни пошли: скотину имеем, машины, лучшие земли, сады, ягодники заложили...

Девочка в парчовой тюбетейке, поднося нам цветы, сказала:

— Обещаем товарищу Сталину учиться на “хорошо”.

Затем все подписывали. Здесь сбылись слова казаха Чикабаева:

— Все имеем право подписать, так как живем в зажиточной жизни. Раньше были неграмотные, а теперь подписываем... Подпись не только подпись, главное, что научились писать. Вот карандаши, а вот бумага, а вот — наша рука. Счастливый день, когда держишь этот карандаш.

Дорога оказалась каменистой. Арык размыло. Среди яблонь трое мужиков починяли дорогу. Камни огромные. Мы поглядели на них и вернулись. Мильченко рассказал, как его семья ужасалась, когда ехали на волах из Фрунзе сюда в Алма-Ату в 1927 году.

 

16/VIII.

Сбирались долго. Гараж старался подсунуть нам плохую машину. Наконец, через Рафальского отвоевали хорошую. Долго завоевывали также и баки с бензином. После выезда из города, еще на шоссе, сразу же лопнули камеры, что не располагало к радужным настроениям.

Постепенно горы лиловели, наконец, вершины покраснели

34

последний раз и мы вступили в ночь и в пыль. Мы ехали на второй машине, так как первая искала дорогу. Арык опрокинул мост, и мы проскочили мимо двух грузовиков, которые утопли в грязи, пытаясь объехать, их тащили на веревках [нрзб.]. Все арыки, пока мы не познали их природу, казалось, разливали реки: внезапное, мол, таяние снегов, объяснял я... Вокруг вставали травы; узкие, высокие, как-то расщеплявшие ночь. Машина задерживалась на минутку — значит арык,— и отовсюду журчала вода. Ехали долго — от 8 часов до 2 ночи. Вот и Чилик. Множество тополей. Вокруг одной избы тополя, как колонны,— стоят на равном расстоянии. И тополя все крупные. Свернули. Кустики, [нрзб.]. Опять арык. Опять свернули. Но вот и уперлись. Воды было много. Отчаяние,— непоказуемое,— охватило нас. Я же, совсем загоревал, когда пошел через воду отыскивать дорогу и когда взметнулись птицы. Заблудились. Камыши. Мы вернулись несколько, уткнули машины в [нрзб.], Мильченко завернулся в брезент; Аншарипов и Мусрепов пили из моего стаканчика вино. Вино здесь пьют какое придется — ликер и мукузани рядом, не раздумывая. Сторожа нефтебазы кричали: “Эй, вот гол[нрзб.]”,— но мы им не верили. Заснул, сидя в машине. Сон был краток. Проснулся я раньше всех, поднял Мусрепова. То, что ночью казалось непреодолимым, оказалось крошечным арыком. Нарубили, наломали веток, пошутили, что это мост им. Вс.Иванова и направились дальше. Тамара и Таня были злы и недоверчивы. Встало солнце. Пыль была та же.

17. [VIII].

Мимо холмиков, обложенных поверху камнями,— уйгурских кладбищ, бахчей, виднеющихся в долине садов, пересекая арык, по ухудшившейся дороге, высказывая предположения, что жители из зависти испортили дорогу в Сухотинскую долину, мы поднялись в гору. Арыки уже не пересекали дорогу. Вдали показались лиловатые голые холмы. И когда надо было спускаться, кто-то воскликнул:

— Козлы!

Мы обернулись. В полкилометре — особенно отчетливо можно было разглядеть их желтовато-бурые бока — паслось три козла. Аншарипов прицелился из карабина и выстрелил. Козлы пошли в горы крупными прыжками. Мы углубились в ущелье. Камни были темные. Дорогу несколько раз перебегали “кекли-

35

ки” — горные куропатки. Выстрелишь в них,— они бегут, а не летят, по камням вверх. Подстрелили одну.

Мимо двух глинобитных домиков охраны мы въехали в Сухо-тинскую долину. Вправо, совсем невдалеке, гуляли козлы,— штук по пять-шесть, несколько стай. Мильченко объяснил, что ехать туда нельзя, так как [нрзб.] места. Мы пошли дальше по долине. Бурый голец, изредка полынь, а по бокам кусты высокой желтой травы украшали долину. Она была ровна, как степная дорога, с той разницей, что автомобили не поднимали по ней пыли. Вправо паслись два козла. Мы не спеша сложили с машины вещи, осмотрели ружья и поехали. Они вздрогнули,— так же, как и мы,— и пошли. Казалось, что догнать их безнадежно, настолько бег их был стремителен. Они делали прыжки,— один за другим,— словно при замедленной съемке, настолько прыжки их были длинны. Однако мы приближались. Самка взяла правее, детеныш шел влево. Аншарипов привстал и, держа ружье над стеклом, выстрелил. Козел перевернулся,— показав брюхо, белое, и тонкие ножки. Его дорезали.