— Шаляпину дурно, доктора! — закричали тотчас же. Побежал за кулисы доктор. Пауза. Шаляпин выходит, прижимая руку к сердцу.
— Я допою...
— Не надо, не надо,— кричат из публики. Допел. Затем, после концерта, подошел к П[етру] П[етровичу] и сказал на ухо:
— Голос сорвал. Никогда не надо пить спирта и вино одновременно.
— А сердце?
50
— Э, сердца и не было. Это я сделал для того, чтобы не сказали, что Шаляпин потерял голос.
21 дек[абря] 1939 г.
Мастерская художника.— Диван кр[асного] дерева, обитый синим, выщербленный, словно стертое зубчатое колесо. Картины на подрамниках с лохмотьями по краям; окрашены белым. Антресоли. Арка — и вдали темно-зеленое; мешки с чем-то, камера автомобильная; <...> человек в сюртуке, сильно запыленный; картины, обращенные к стене, бутылка с лаком, кисти на подоконнике.
Мальчик сидит на стуле, подперев ручкой голову; у художника на руках папка, он пишет.
— Ах, как интересно! Вы знаете гр[афа] Игнатьева79? Вчера на премьере познакомился. Он весь оттуда, из прошлого. Интересный человек.
Двойные рамы, запыленные. Выпал снег,— и стало очень светло.
51
— Попробуй положи вторую ручку на стол. Вот так, вот. Очень хорошо. Вот. Так. Ах ты, как хорошо. А ну, на локоть больше отдав, так, так, так. Сейчас, сейчас, посиди так минутку.— Полураскрыв рот, бросает бумагу на пол.— Ну-ка, ну-ка, еще. Так хорошо сидишь.— Сунет в рот.— Ай, как здорово! Сиди, сиди немножко.
Он в сером. Шелестит карандаш. Он держит левой рукой папку на коленях. Сморщил лоб, так что морщины словно накопились сто лет. Отодвинет стул, чертит.
Как будто сдирает кожу, берет крошечный нож, точит карандаш:
— Собственно, здесь Веронезу было б большое занятие. Видите, какой у него цвет и фон. Сиди, сиди!
— Вот в эту руку, может быть, возьми книжку. Вот ты читал и закрыл. Вот, теперь встрепенись, отдохни. Вот мы найдем, как держать книжку. М[ожет] б[ыть], мы пристроим беленький воротничок, для цвета лица. Ну, теперь давай ручку поищем. Облокотишься, а книжку... Вот хорошо. Вот.
Почитал книгу и обдумываешь, ой, как будет хорошо, если еще найдем пятнышко света. Я давно задумал, чтобы ручкой поднять щеку. Ай, как хорошо. Ох, как здорово,— будет книжка. Вот бы еще светику пустить на нее. Очень хорошо.
Показал яблоки, собаку в лесу, испанских мальчиков, глухарей.
— Жизнь у нас новая, а картины компонуют по-старому. Я вытащил холст на поляну, да и тут писал, [нрзб.] был очень ярок; от времени все это потемнеет, какая бы ни была хорошая у нас химия.
Источенный нож на столе. Свернутые холсты — поразительные яблоки, как цветное стекло, наполненное светом, и в то же время ужасно вкусные и приятные на ощупь...
— Надо портрет так задумать, чтоб каждую часть писать с наслаждением. Ах, вот это осталось. Вот это. А это? Ты не устал? Сейчас подыму холст. Башкастый ты, вот что хорошо. Ах, как интересно!
(Кончаловский рисует Комкин портрет и говорит. Я читаю эту книгу80 и, время от времени, записываю его фразы.)
52
1940 год
24 янв[аря].
Позвонил Виленкин81 и сказал, что на втором заседании Худ. совета приняли “Вдохновение”!82
Вчера с Фединым подписывали 400 обращений-писем раненым, которым сегодня Тамара должна везти подарки в Ленинград. Позавчера передавали, что английское радио сообщает, что русские начали наступление на левом фланге, а Федин говорил, что Выборг оставлен финнами и горит. Видел Павленко. Он весь черный, как будто осыпан пеплом. Сказал, что убиты Левин и второй корреспондент “Правды”83. Успехи наших войск на Украине несколько расслабили волю, и все ждали немедленного падения Финляндии, и в спорах за столом Кома сказал:
— Мама! Ты не права. Когда наши победили японцев у Халхин-Гола, ты не говорила, что наша армия плохо одета. Вот победим финнов, и ты будешь говорить, что наши одеты хорошо.
7/VI.
Две неудачные мои речи:
1) На юбилее Горького,— момент высочайшего счастья. Он подошел и одобрил меня:
— Здорово сказали!84
Я ему о “Егоре Булычеве”. Он в ответ:
— Очень хорошо играют. Я — не драматург. Мне жалко, когда человек уходит со сцены.
2) Момент величайшего его горя: смерть Макса. Я обещал произнести речь. И,— опять не мог: когда я увидал фигуру отца, высокую, строгую.
Открыли гроб. Он молча посмотрел и что-то сказал. Я так и не решился спросить, что.
Последние слова Макса:
— Уведите меня гараж...
Он был гонщик, спортсмен, охотник,— и ненавидел страстно Крючкова85.
2/Х.
Сегодня читаю “Вулкан”86 дома. Утром ужасно болела голова, а вчера похвастался, что доктор мне помог и даже утром повел
53
потому к нему Федина, так что было довольно совестно. Вчера написал статью “Улицы”87, а вечером Луков88 рассказал, что Ворошилов читал сценарий “А.Пархоменко” и какие у него замечания. Луков обходил меня, как охотник дрофу — чтобы не спугнуть.— На Красной площади видел, как арестовывали бандита. Бритый, в резиновом плаще и лицо такого же цвета, как плащ. Мать кричала агенту и милиционерам: “Это не он!” А на Никольской, рядом, за пятнадцать минут до того — машина раздавила военного. Он шел с портфелем, обходил какую-то яму, из переулка, вылетела, машина ударила, и когда я подбежал, он уже лежал мертвый. Сегодня Луков испуганно спрашивает меня по телефону:
— Буденный смотрел “Первую Конную”89, и ему так не понравилось, что он просил себя вырезать. А потом, в разговоре, говорит: “Вот Пархоменко был хороший мужик, отличный парень, а дай бы я ему дивизию — развалил бы”. Как вы думаете, Всеволод Вячеславович, это не отразится на фильме о Пархоменко?
9 окт[ября].
На собрании Президиума Союза СП обсуждается план разных “Библиотек избранного” — поэзии, прозы, критики. N.N. предложил:
— Надо издать том “Избранных доносов”. Разговор в прихожей:
— Правда ли что жена Катаева опять беременна?
— Нет, это у него выкидыш (“домика”).
У Ленки90 в квартире жилец купил граммофон и завел пластинки, в том числе “Интернационал”. Когда он их заводил, все вставали. Тогда он стал их заводить в самое неурочное время. И, наконец, они подали на него в суд.
Киев.— 16.III.1941 года
Приехали из Винницы91. Ехали с вокзала на извозчике; дул пронзительный и невероятно холодный ветер с севера. Лошаденка у извозчика облезшая, потная, сам извозчик сед и все по-солдатски прикладывает руку к козырьку. Долго ждали номера, наконец вошли, приняли ванну и стали вспоминать о Виннице с юмором — о мальчишках, прибегавших смотреть в гостинице единственный в городе лифт, о студентах, как везде, слушавших жадно,
54
об интеллигенции, тоже слушавшей жадно, но боявшейся выдать эту жадность, дабы не показаться провинциальной, о командирах, уставших, думающих, видимо, совсем о другом, которым вообще на литературу наплевать! Не до того. Позвонили к Тарцову. Он сказал о премиях. Я, узнав, неизвестно почему, расстроился, хотя никогда и не надеялся на премию. Кажется, очень огорчил “Кутузов”92. Тамара пошла посылать телеграммы, и у нее долго не принимали мою веселую телеграмму к А.Толстому. Просили переделать — чтобы попроще.
В Виннице обычно в середине зимы кончается уголь, и город остается без света. Эта зима первая, когда угля хватило. Вечером освещается в городе одна-единственная улица, остальные в темноте, и публика гуляет по ней до полуночи. “Солистка джаза”, “Иллюзорное кино”, трамвай, который два раза, из-за плохих тормозов, срывался с холма и падал в реку. Теперь в тормоза вообще не верят, и трамвай останавливается на горе, пассажиры спускаются вниз и ждут, когда под горой продолжение трамвая придет и заберет их. Какие-то дамы и девицы, штук пять, приходили на все три наши выступления и тщательно слушали одно и то же. Я хотел у них спросить — зачем им это нужно? — да побоялся обидеть. Может быть, они и с добрыми чувствами слушали.
Март 1941 года
[29-го. Суббота].
После грубого разговора с Ярцевым (“Советский писатель”), утром, внезапно, письмо от них с полным отказом... Был на даче. “Крепость” из снега. Пастернак читает рецензии на “Гамлета”93.
[31-го. Понедельник).
Были в гостях актеры ЦТКА94 и А.Д.Попов95. Поломали множество бокалов.
Апрель 1941 года
6-ое. Воскресенье.
У Пешковых. Толстой хвалил Кончаловского и ругал Сезанна. Было невыносимо скучно, как на трамвайной остановке, затянувшейся на шесть часов.
55
7-ое. Понедельник.
У Асмусов96. Жаркий и непрерывный разговор об Югославии. Михайлов много рассказывал.