Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Йозмар сообразил, взял конверт, полученный в бюро путешествий, и действительно нашел в нем проспект. Развернув его, он увидел, что у одной страницы вырезан кусочек. Он взял клочок из рук официанта: он совпал точно.

— Ну, давай скорее чемодан и подожди здесь. Я его разгружу и принесу обратно.

Забрав чемодан, он направился к двери, прислушался и выскользнул в коридор.

Вернулся он примерно через полчаса. Поставил чемодан и сел к столу; вид у него был усталый, капли пота блестели на лбу и почти совершенно лысом черепе. Он налил себе кофе, к которому Йозмар и не притронулся, и выпил его залпом. Затем откинулся в кресле, дыша открытым ртом.

— Сразу же сложи вещи обратно в чемодан. Там, правда, ничего не видно, дно хорошо заклеено, но все же лучше его чем-нибудь придавить. Когда пойдешь гулять, оставь чемодан открытым. Дай сыщику возможность порыться в чемодане. Он только и ждет, чтобы ты ушел.

— Не знаю, выйду ли я еще сегодня.

— Лучше сходи прогуляйся. Туристу положено вечером гулять. Не знаю, то ли это нервы, то ли сердце, но я больше не могу делать свое дело как следует. — Он наклонился к Йозмару, который тоже сел, и произнес тихо, точно доверял ему какую-то тайну: — Наверное, это от страха. От совершенно дикого страха.

— Ну, сейчас тебе нечего бояться, все уже сделано.

— Да, сейчас-то да, сейчас я и не боюсь, это от страха вообще, понимаешь. Раньше со мной такого не было. Наверное, это из-за детей.

— А дети тут при чем?

— Ну, я все время думаю, что с ними будет, когда меня схватят. Кто будет их кормить? Кто будет платить за школу? Вот что я тебе скажу, товарищ: такой работой нельзя заниматься долго. Когда я начинал, я вообще не знал, что такое страх. Теперь я это знаю. А несчастье со мной случится, я чувствую, это как пить дать!

— Чего же ты хочешь? Разве тебе можно найти замену?

— Нет, в том-то и беда, я же говорю. И работу надо делать, это ясно. Но представь, мне иногда хочется, чтоб меня схватили: тогда, по крайней мере, все уже будет позади. Сердце-то, знаешь, ему так долго не выдержать.

Этот человек был еще не стар, но выглядел усталым, рано одряхлевшим. И все равно, видимо, в нем сидел обыватель — иначе откуда эта чрезмерная забота о детях, которых он наверняка хотел «вывести в люди»?

Он забрал поднос, пошел к двери и распахнул ее со словами:

— Конечно, как вам угодно, завтрак можно подать прямо в номер. Благодарю вас, благодарю. — И, сутулясь, вышел.

4

Женщина вскочила с постели и начала быстро одеваться. Йозмар следил за ее движениями. Она сказала, прицепляя чулки к поясу:

— Скорее одевайся. Тебе нельзя здесь оставаться, хозяин рассердится.

Ей пришлось пройти через кафе. На эстраде все еще сидел аккордеонист.

Он тихонько наигрывал что-то, и Йозмар сначала не мог вспомнить, что именно, поэтому остановился и прислушался. Женщина включила свет. Теперь Йозмар увидел этого человека. Инструмент он держал в руках, как больного ребенка.

— Уходи, — сказала женщина, — он хоть и слепой, но не любит, когда на него глазеют. Он всегда чувствует это.

Когда Йозмар поднял глаза, ему показалось, что слепой уставился прямо на него.

Женщина подошла к слепому, тронула его за руку. Он перестал играть.

— Этот шваб ушел, Кая? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— Опиши мне его.

Она описала Йозмара.

— Он красавчик, этот твой шваб. Больше ты его никогда не увидишь, Кая.

— Да, Йоссо, больше никогда.

— Пора домой, пошли. — Он встал.

Йозмар выскользнул через открытую дверь на улицу. Нет, не об этой жалости и не об этой безжалостности говорил Вассо, подумалось ему. Он ускорил шаги, будто желая убежать от кого-то.

Глава третья

1

Дорога вела через рощу. После палящего солнца тень казалась благодатной, как прохладительный напиток. Между деревьями проблескивало море, оно было близко, неподвижное, будто обессиленное и разглаженное невыносимым жаром.

— Здесь все так мирно, так радует душу, просто не верится, что в стране свирепствует террор, — сказал Йозмар.

— Террор легко не заметить — его заслоняет равнодушие тех, кого это не интересует, то есть подавляющего большинства, — сказал его спутник. Это был маленький худой человек; лицо его казалось молодым, когда он был весел, и не имело возраста, когда он становился серьезным.

— Совсем равнодушных людей не бывает, — заметил Йозмар; ему не хотелось спорить, но этот человек говорил, словно заранее отвергая всякие возражения, так что не возразить было просто невозможно.

— Равнодушие вездесуще. В истории мы неминуемо натыкаемся на него, стоит только нам перейти от исследования поступков к изучению обстоятельств. Оно — надежнейшая опора любого правящего режима и его лучшая защита. Лишь в те редкие моменты, когда равнодушные приходили в движение, любой режим летел к черту.

— Выходит, историю делают равнодушные? — иронически осведомился Йозмар.

— Нет, но они определяют ее медлительный темп, а также короткое дыхание и ранний конец любого движения, и последствия равнодушия ужасны, они убийственны, как последствия самого жестокого насилия.

— Ты вроде бы австриец, но здесь чувствуешь себя как дома — как это тебе удается? — спросил Йозмар, чтобы перевести разговор.

— В первый раз меня послали сюда на два-три месяца, чтобы собрать документы об одной старой югославской деревенской общине, так называемой Заеднице. Партия уже тогда практически была в подполье, так что возложенная на меня миссия была похожа на ту, с которой приехал ты. Да, тогда-то я и познакомился с Вассо.

— Я видел его в Берлине, перед отъездом, он участвовал в собрании, где принимали решение. Собрание вел Зённеке.

— Зённеке, говоришь? Значит, он уже и на такое пошел?

— Это на что же? — недоверчиво спросил Йозмар.

— Во-первых: никаких решений на этом собрании не принимали, все решения принимаются в Москве, русские все решают сами, все остальное — театр, актеры играют актеров, очень натурально произносят текст, заученный раньше. Во-вторых: Зённеке лучше, чем кому бы то ни было, известно, что лозунг «класс против класса» неверен даже в такой стране, как Германия, вдобавок ему так же хорошо, как и Вассо, известно, что здесь, в стране, восемьдесят процентов населения которой — крестьяне, он просто не имеет смысла. Третье: именно за то, что Зённеке это знает, его фактически отстранили от дел; четвертое: за то, что об этом знает Вассо, от него решили избавиться. Пятое: чтобы покончить с обоими, задание убрать Вассо было дано Зённеке. Вот тебе мой ответ, аккуратно разложенный по пунктам, чтобы ты лучше запомнил и мог «доложить» обо всем куда следует.

— Я даже не знаю, как тебя зовут, — сказал Йозмар.

— Денис Фабер, друзья называют меня Дойно. Ты хорошо запомнил все пункты, ты понял, почему я заговорил о равнодушии?

— Нет, я не вижу тут никакой связи, — признался Йозмар. Теперь перед ним лежал залив, яхта со сверкающе-белыми парусами курсировала на фоне крохотных островков. Фабер, весь в белом — от фуражки на голове вплоть до носков и сандалий, — хорошо вписывался в этот пейзаж. «А он ничего этого не видит, — подумал Йозмар, — думает только о том, чтобы привлечь меня на сторону Вассо, но дружба — это еще не довод».

— Буржуазное государство настолько хорошо научилось организовывать равнодушие, что сумело сделать его своей опорой. Миллионные армии, противостоявшие друг другу в последней войне, — отличный пример того, как можно с полнейшим равнодушием героически сражаться и умирать. И с той, и с другой стороны лозунг был один и тот же: и не пытайтесь понять!

— Извини, Фабер, но я никак не возьму в толк, что ты этим хочешь сказать. Партия-то уж во всяком случае — не организация равнодушных, даже у врагов не повернется язык обвинить ее в этом.

— Погоди, Гебен, не торопись. В сущности, армии, бросавшиеся друг на друга под Верденом и на Сомме, находились в том состоянии, когда людьми овладевает амок. Откуда же оно взялось? В первую очередь — от подчинения чьему-то приказу. Ну, и от страха, конечно.

— Мы, коммунисты, не подчиняемся никому, мы — революционеры, — с нажимом сказал Йозмар. — И мы ни за кем не признаем права на равнодушие. Мы привели в движение миллионы людей, и их уже не уймешь, а из-за них и весь мир. Вот в чем правда, а все остальное — болтовня!

— Это только половина правды! Мы подняли миллионы людей против нас; большинство немецких рабочих, те, кого еще не лишили пособия по безработице, состоят в профсоюзах, из которых мы сами себя исключили, а мы клеймим их как социал-фашистов и все больше отталкиваем от себя. Сейчас, когда Гитлер мобилизует гигантские массы мелкой буржуазии в городе и в деревне, эту могучую армию озверелых равнодушных, которая нас раздавит, мы рассуждаем о борьбе класса с классом и не можем организовать ни одной крупной забастовки. Ни Зённеке, ни какому-либо другому подлинному лидеру рабочего движения и в голову бы не пришло вести такую политику. Нам навязали ее, и мы подчинились. Собрание, о котором ты говорил, никаких решений не принимало, просто все эти «Времена года», как они себя называют, поспешили выполнить приказ, ибо за невыполнение они бы тут же вылетели из руководства. Ты понимаешь хоть, что это значит — убрать Вассо Милича?