хоть каким-то ориентиром. Конечно, раз за ним не слышалось ни людей, ни даже звуков шагов, Лабиринт явно не намеревался следовать элементарным законам природы, но иллюзорная точка отправления всё же лучше, чем никакой. И, в конце концов, он – потомок тысяч мореходов, и чутье, которое вело их к родному берегу помимо звезд и против волн, не должно было отказать и здесь. Хоть как-то. Хоть немножко. Не должно же?
Тьма оставалась прозрачной и непроглядной. В ней не ощущалось ничего – ни одного дуновения, ни единого запаха или звука, ни малейшего источника света. Настоящую ночь, хотя бы даже и беззвездную, наводняли плески неутомимых рыб, мерцание зорких совиных глаз, затаенное дыхание хлопотливых мышей, вздохи ветра и шелест травы. И настоящая ночь была равнодушна – для неё человек был всего лишь ещё одним из её призраков, не более того. Эта же тьма рядилась в одежды земной ночи, как скоморох мажет лицо сажей, но скрыться под иллюзией не могла. Здесь тьма вся была единым организмом, а не мозаикой, и зоркость её была хищной, пристальной, хладнокровной и чуждой.
Ему стало зябко. Ещё очень захотелось побежать, и он не сразу сообразил, что уже несколько минут как ускорил шаг, а заметив, заставил себя замедлиться, даже остановиться и подождать, пока успокоится забившееся сердце. Чем бы ни была тьма, забавлять её своим смятением он не будет.
Но Приказ, чертов Приказ!
Пусть мчаться очертя голову и не стоило, он всё же пошёл быстрее вперед – надеясь, что это было именно вперед – в податливую тьму. Пещерный пол – должно быть, пещерный, какому же тут быть ещё – тут же сыграл с ним злую шутку: он попал ногой куда-то между камней, чуть не упал, еле вылез, чертыхаясь так, как можно было только на пристани. Вскочил снова и, уже не очень понимая, верно ли он идет, – и есть ли здесь вообще верное направление, – зашагал дальше.
Минуты текли как густейший мед.
Анна, кузина Ани. Она тоже была здесь, она прошла, она как-то сумела – значит, всё не так плохо, значит, шанс всё-таки есть. Про Лабиринт Ани не рассказывала, только сказала как-то очень коротко, что было трудно, но ничего – а она бы предупредила, если бы что-то было серьёзно не так. Торопиться стоило всё равно, но…
На следующем шаге его нога вдруг попала в воду. причём не просто воду, не лужу и даже не некое подземное озеро – нет, его ноздрей коснулся родной, безошибочно знакомый запах, запах горьковатой соли и свежести. Ботинок моментально промочила набежавшая лёгкая волна, и сразу стало слышно тихий неумолчный говор её товарок.
Море, здесь? Откуда?
Впрочем, это было не так уж важно, решил он, спешно снимая и промокший ботинок, и его пару, и носки. Задумался, стоит ли закатать штаны или просто обойти возникшее препятствие по кромке воды, понадеявшись, что где-то оно заканчивается. Но раз прохладная соленая волна нежно коснулась босых ног, как он понял, что никакой силы воли ему не хватит, чтобы отступить назад.
Тем более что где-то в немыслимой вышине разошлись тучи, повинуясь налетевшему ветру, и открывшиеся по-северному бледные звёзды, а вскоре – и почти полная луна осветили только узкую полоску берега, где стоял он, и море. Больше мало что было видно – за его спиной угадывался силуэт дюны и мерцал огонек маяка, но перед ним была только вода.
И эта вода ласкалась к нему, как соскучившаяся по хозяину кошка, шепча и переливаясь в неверном ночном свете, – казалось, протяни руку, и волна выгнется упругой спиной, радуясь вниманию, восторженно покоряясь одной лишь мысли, малейшему жесту. Он сам не понял, как уже оказался среди радостно плещущей воды сначала по колено, а потом по пояс. Стоило ему на долю секунды испугаться этого неведения, как волны робко отпрянули назад. Он улыбнулся, досадуя на слабость, и позвал.
Торжествуя, море ответило внезапным приливом, взвыл в вышине ветер, заволакивая луну новыми облаками, но Ксандеру это было всё равно: отбросив последние сомнения, он рванулся навстречу порыву родной стихии, нырнул, чувствуя, как его будто подхватывает невидимая, могучая и во всём ему покорная рука. И пело море неразборчивым гулом, и в ответ ему пели те, кто жили в его глубинах.
Их Ксандер знал с детства.
…Когда из воды вдруг змеями метнулись бледные руки с перепонками между пальцев и острыми когтями впились в ноги стоявшего на сходнях Морица, тот закричал. Ксандер никогда не слышал, чтобы старший брат кричал так, и на минуту оцепенел от ужаса, но когда Мориц сорвался в воду, из последних сил цепляясь уже ободранными, кровоточащими пальцами за грубое дерево… он не знал, что делать, но знал одно – zeemeermin захотели его брата.
Об этом уже давно шептались, их уже пару месяцев не пускали одних к воде, а старая кормилица Лотта рассказывала им на ночь особенно жуткие сказки о Морском народе и их ненависти к строителям дамб. Испуганные слуги в доме говорили о том, что одна русалка погибла, запутавшись в сетях, и Морской народ поклялся отомстить. Четырехлетний Ксандер после этих рассказов долго не мог уснуть ночами, и Мориц крепко обнимал его и обещал, что ничего не случится, потому что он старший и сумеет оберечь меньшого братишку. И Ксандер верил, потому что Мориц, конечно, был слабее, чем отец или дядя Герт, но всё равно очень сильный и ловкий, и никогда не давал его в обиду.
И он нырнул, потому что больше ничего придумать не мог, а стоять и ждать помощи не мог тоже – брата надо было спасать, и спасать сейчас.
А ещё – море тоже никогда не давало его в обиду…
Сейчас они тоже оказались рядом – прекрасные, гибкие, они бросились радостно его обнимать. И пели о дальних берегах, куда не ходят корабли, о глубинах океана и редкостных рыбах, о тайфунах и бурях, неудержимых и яростных, и гигантских волнах, смывающих города. В такт их песням бесновалось и бушевало море, и он знал – стоит ему лишь захотеть, и корабли, и бури, и волны будут в его власти.
В его груди нарастал смех, стремясь наружу, горели изголодавшиеся лёгкие, а русалки пели, и он слышал в песне другую правду.
Пожелай только, и ты станешь одним из нас, выше нас, сильнее нас, море будет твоим королевством, свободным от клятв и приказов, и ты будешь волен и могуч, как мы!
Стихия жаждала прикосновения его