но я чувствую, что он занервничал.
— Вот, — говорю я и достаю из заднего кармана бандану. — Как я понимаю, нужную мне информацию ты добровольно не дашь.
Затем, скрутив бандану в длинную верёвку, я накладываю её ему вдоль рта и завязываю за ухом. Он трясёт головой и хочет уклониться от меня, но не может. Затем пытается ударить меня лбом, но ему не достать.
— Что ж, попробуем теперь мой способ. Если передумаешь и захочешь мне что-нибудь сообщить…— я пожимаю плечами. — Просто скажи.
Если он даже и захочет что-то сказать, то не сможет. Это часть моей игры с ним, единственный способ выполнить эту работу. Понятия не имею, что именно я делаю, но надеюсь, что он об этом не догадывается. Главной причиной, по которой я вставляю ему в рот кляп, является то, что мне не хочется слышать, как он кричит и зовёт на помощь.
Я быстро хватаю со стола ножницы и разрезаю на нём одежду. Я не собираюсь развязывать его и давать ему возможность сбежать. Он трясёт головой и пытается что-то сказать, но ему мешает бандана. Я даю ему возможность немного полежать в трусах перед тем, как тоже их разрезать. Полагаю, что так он окончательно лишится какого-либо достоинства и, может быть, у меня получится такое положение продлить. Ведь нагота — одно из самых уязвимых для человека состояний.
Он смотрит вверх, на потолок, но не на меня. Я подхожу ближе. Его глаза наливаются слезами, и он пытается не заплакать. Верхняя часть щёк становится пунцовой. Он что-то говорит сквозь кляп, но, естественно, я его не понимаю.
— Ты собираешься сказать, где она?
Его глаза тут же опускаются вниз и пристально смотрят на меня. Взгляд излучает ненависть. Он игнорирует мой вопрос. Я понимаю, что нагота лишь на время приведёт его в замешательство, но не заставит признаться в похищении моего ребёнка.
Моей дочери двенадцать. Она и не жила ещё совсем. Она не успела влюбиться, сходить на выпускной вечер, записаться на карате и балет, как собиралась. У неё не было первого поцелуя и первого свидания, она не умела пользоваться косметикой и никогда не путешествовала. Не научилась плавать и водить машину. Моя девочка совсем ещё не жила.
Он отнял это всё у неё и занёс над нашими головами дамоклов меч.
Мужу я сказала, что мне нужно съездить к брату. Несмотря на то, что он разозлился из-за того, что я покидаю его на неопределённый срок, он сказал, что понимает. Поверил ли он мне? Вряд ли. Однако, положился на меня.
— В последний раз, — шепчу я, действительно страшась того, что собираюсь сделать. — Где она?
Кадык его дёргается, и он закрывает глаза.
Я подхожу к камину и ворошу угли. Ранее я положила туда кочергу вместе с набором ножей и всяких колышков.
Я беру прихватку, потому что металлическая ручка кочерги стала слишком горячей.
Он так таращит на меня глаза, что кажется, будто в них вот-вот лопнут кровеносные сосуды.
Кочерга выглядит наиболее подходяще. Думаю, она сможет быть эффективной, в том числе, и как инструмент устрашения. Надеюсь, что, если понадобится, смогу ею воспользоваться. До этого я никогда намеренно не причиняла физическую боль человеку. Тем более, кочергой.
Мне всё равно нелегко забыть про то, что куча вонючего коровьего навоза на кровати является человеком, но я делаю над собой усилие. Я представляю себе лицо дочери и понимаю, что справлюсь.
Тем не менее, причинять боль, даже такому, как он, это особый случай.
Хотя… закрыв глаза, я могу представить себе, как он вытворяет ужасные вещи с моей ни в чём не виновной дочкой. И, неожиданно, о причинении боли становится думать гораздо легче.
— Последняя попытка, — говорю я, останавливаясь в футе от него.
Он сильно трясёт головой, однако я не расцениваю это, как готовность к сотрудничеству. Это больше похоже на «нет», выкрикнутое в кляп.
Знаю, что ему не вырваться; путы трижды надёжно обвязывают каждую конечность и сустав, тем не менее из-за того, что его колотит, мне придётся нелегко.
Я опускаю кочергу и держу её в нескольких дюймах от его груди. Чтобы избежать касания, он перестаёт трястись, съёживается и пытается вжаться в матрас.
Я сильно бью по его соску кочергой и сразу отвожу её обратно; его плоть моментально испаряется. Я потрясена тем, насколько ужасным оказалось касание… как глубоко оно проникло в грудь так, что выжгло сосок. Вонь палёных волос и сгоревшей кожи вызывает у меня тошноту.
Бандана заглушает крик, и его снова начинает колотить. Он бьётся об кочергу, которую я держу слишком близко к его телу, и появляющиеся полосы уродливых красных рубцов и ожогов похожи на безобразные татуировки.
Мне непривычна вонь жжёного мяса. Отступаю назад. Мне хочется это прекратить! Однако я напоминаю себе, зачем это всё. Гораздо сильнее меня сейчас беспокоит понимание того, что ещё мне предстоит с ним сделать. Но ведь, если он скажет, куда дел мою дочь, то сможет закончить это прямо сейчас!
Пот ручьём стекает по его лицу. Кожа на груди и соске сильно сожжена, и сочится гноем. Выглядит это ужасно.
— Где она?
Тело его дрожит мелкой дрожью, он не сводит с меня глаз и, наконец, кивает.
Я развязываю бандану, и он выплёвывает её изо рта. За этим следует продолжительный поток рвоты. Такого я никак не ожидала. Я должна быть уверена, что он не захлебнётся до смерти.
— Прекрати, — стонет он. — Прошу тебя.
— Скажи мне, где она?
— Не могу…
— Что? — такого ответа я не ожидала.
— Я попаду в тюрьму.
Я пытаюсь постичь его логику.
— Если ты не скажешь мне, где она, я убью тебя.
— Развяжи, — говорит он, его большие безумные глаза умоляют, сейчас в них видна боль. — И я отведу тебя к ней.
Схватив с буфета скотч, я залепляю ему рот. В данный момент я просто не знаю, что с ним делать. Как заставить его говорить? Я предполагала такое развитие событий, и кое-какие креативные