— Масонам продались.
— Рождество празднуют.
— Католическое!
— Товарищи, товарищи! — все пытался унять Кузьма Егорович вой, но, кажется, только подливал в огонь масла. — Мне что, спецназ вызвать? Сами же провоцируете.
— Ага! Мы и виноватые!
— Всех не перевешаешь! — отвечали ему.
— Открывай фургон, Кузьма! Показывай трубы!
Толпа волновалась уже сильнее критического: вот-вот, чувствовалось, начнет ломать и крушить. Мент в будке вытащил пистолет, снял с предохранителя.
— А! — сказал вдруг Кузьма Егорович и жестом, каким бросают настойку в кабаке последний рубль или — по национальным преданиям — бросали купцы под ноги цыганке последние десять тысяч, швырнул шубейку. — Ну-ка, Равиль, быстренько! Отворяй фургон…
Равиль спрятал ятаган в ножны и пошел к машине. Вновь притихшая толпа уважительно давала дорогу. Никита наблюдал серьезно, приподняв Веронику; та втихую перезаряжала аппарат.
Равиль сорвал пломбу. Ключиком, висевшим на шее, отпер замок. Кузьма Егорович и сам уже был тут как тут, помогал, отодвигал тяжелые металлические шпингалеты. Народ смотрел за всем этим с некоторой боязливой оторопью.
Мент спрятал пистолет в кобуру. На порожек-крыльцо подтянулась Жюли. Кузьма Егорович, едва двери фургона распахнулись, ловким пируэтом взлетел внутрь и тут же появился со свиным окороком в руке:
— Ну! налетай, ребята! угощаю! — и протянул копченую ногу в толпу, которая испуганно отступила, образовав перед фургоном пустой полукруг.
Вилась, посвистывала метель.
— Ну, кто смелый?!
Смелых не оказалось.
Кузьма Егорович размахнулся окороком как спортивным снарядом и метнул его прямо в толпу:
— Кушайте на здоровье!
— Виртуоз! — шепнула Никите восхищенная Вероника.
Кузьма Егорович то скрывался в недрах, то появлялся в проеме и швырял в толпу связки колбас и гирлянды сосисок, огромные рыбины и баночки с икрою, бутылки коньяку и шампанского… Народ постепенно приходил в себя, подтягивался к фургону. Вот кто-то понахальнее залез к Кузьме Егоровичу — помогать, вот еще один… Кузьма Егорович оценил, что дело пойдет и без него, выпрыгнул наружу.
Толпа сильно поредела. Плакатиков видно не было. Одна тень, другая, третья — сквозь снежную пелену — мелькали с ношами под мышками.
Кузьма Егорович взошел на крыльцо.
— А ну, ребята! — сказал. — У кого есть время — заходи! Отметим Христовое Рождество, — и обнял Жюли эдаким чисто российским манером (вспыхнул вероникин блиц). — Принимай гостей, хозяюшка!
Но желающих не нашлось. Или, может, просто со временем у них у всех было туго: последние пикетчики, нагрузившись, чем осталось, покидали поле боя, оставляя по себе истоптанный снег, пустой фургон да валяющиеся на земле гневные плакаты, заметаемые метелью…
Милиционер, достававший давеча пистолет, обратился к Равилю, который провожал взглядом остаточные молекулы разгневанного народа:
— Товарищ майор, можно уйти пораньше? Мне позвонили: в двадцать часов, ровно, жена сына родила. Тоже в милицию парень пойдет…
Нестарая женщина (хоть и в штатском, а явно военная) и аналогичный молодой человек мыли на кухне посуду. Двое других парней, доубирающие разоренный пиром стол, попутно успевали перехватить то рюмочку, то кусочек провизии.
Кузьма Егорович в пижаме шел полутемным коридором. Перед поворотом воровато огляделся и шагнул к двери, из-под которой выбивалась полоска света, чуть приоткрыл: Жюли лежала в постели, по складам разбирая передовицу «Правды».
Кузьма Егорович скользнул в комнату и накинул изнутри крючок. Жюли оценила.
— Кузьма, — сказала по-русски, коверкая слова. — Вы же поставили условием воспитывать девочку.
Кузьма Егорович как бы не слышал, а громко дышал и шел на Жюли страстно, сосредоточенно.
— В вашем положении опасно заводить сомнительные связи, — защебетала Жюли по-французски, но интонация явно расходилась с буквальным смыслом произносимого.
Кузьма Егорович столь же страстно и решительно, как шел, взял из рук гувернантки «Правду» и бросил на пол, потом выключил свет, примостился.
— Но право же, — лопотала Жюли по-французски и нежно. — Я так давно этого не пробовала! должно быть, разучилась, — а сама Кузьму Егоровича ласкала.
Метель билась за окном, яркая в пламени ртутного дворового фонаря. Кузьма Егорович напрягался изо всех сил, но по лицу было видно, что ничего не получается. Скупая мужская слеза выкатилась из левого глаза Кузьмы Егоровича и замерла, подрагивая, на щеке.
Для Жюли все это в каком-то смысле было испытанием профессиональной чести, но через минуту и она поняла, что дело швах: ласки из эротических стали постепенно жалостливыми, сочувствующими, и из глаза тоже выкатилась слеза.
— Уйдут, — тихо прокомментировал Кузьма Егорович неудачу. — Теперь отчетливо вижу: уйдут…
На закрытом теннисном корте сияло искусственное солнышко над искусственной травкою. Кузьма Егорович, хоть и выглядел, мягко скажем, странно в спортивном одеянии, играл удовлетворительно.
Партнер, знакомый нам Седовласый, паснул мяч с репликой:
— Значит, трудно, говоришь, сегодня в России настоящему коммунисту?
— В каком это смысле? — опустил Кузьма Егорович ракетку.
Молодой человек, тот, кто обычно ассистировал Седовласому при просмотрах, поднес Кузьме Егоровичу мяч на газетке «Фигаро» с фотографией Кузьмы Егоровича в обнимку с Жюли: на крыльце, в рождественскую ночь.
Кузьма Егорович взял газетку.
— Выучился уже, или дать перевод? — спросил Седовласый.
— Играйте, Борис Николаевич, — обратился Кузьма Егорович к сидящему рядом Ельцину и вышел вон.
Никита с ансамблем на маленькой ресторанной эстрадке пели мрачную свадебную песню.
Несколько официантов, уборщицы посуды, буфетчица сгрудились в кухонном закутке возле портативного телевизора, по которому передавалось какое-то важное кремлевское заседание.
— Ну? — агрессивно подскочил к группке оторвавшийся на минутку от плиты повар с длинным ножом.
Никита допел. Публика взорвалась аплодисментами и восторгами несколько, может быть, пьяноватыми. Никита снял гитару, направился за стол, на жениховское свое место, рядом с которым, одетая в белое и в фату, поджидала Вероника.
— Горько! — закричал гость со значком «Ветеран партии».
— Горько! Горько! — подхватили остальные.
— Варвары, — прокомментировала Вероника и поцеловалась с Никитою.
— Раз, два, три, четыре, пятью — считали варвары хором…
В этот как раз момент тяжелый лимузин Кузьмы Егоровича подкатил к ресторанным дверям.
Кузьма Егорович сидел, не трогаясь с места, и не то что бы плакал… словом, это было Прощальное Сидение. Потом полез в подлокотный тайничок, достал коньячную фляжку. Разведя руками, улыбнувшись как-то виновато, пояснил водителю и Равилю:
— Вот, значит…
— Да нечто мы, Кузьма Егорович, не знали? — ответил немолодой водитель, растроганный тоже едва не до слез. — Вы ж выпиваете, выпиваете, а она ж не порожнеет. Кто ж вам туда и доливает, как не мы?..
Чтобы не разрыдаться, Кузьма Егорович вышел из автомобиля, Равиль с водителем тоже оказались на улице. Возникла некоторая пауза.
— Ну, ребятки, прощайте, — сказал Кузьма Егорович и расцеловался с одним и с другим. — Спасибо, что довезли, — и двинулся в ресторан.
У дверей толклось человек пятнадцать. За стеклом висела табличка: МЕСТ НЕТ. Кузьма Егорович пошел сквозь толпу.
— Куда лезешь, папаша?
— Э, ща как дам!
— Да свадьба у меня, ребята! Свадьба! — Кузьма Егорович ловил, казалось, кайф от столь полного унижения.
— Отец! А чем ты жениться собрался?
Кузьма Егорович покраснел, кто-то захохотал.
Добравшись все-таки до дверей, Кузьма Егорович принялся стучать, но швейцар делал вид, будто не слышит.
Возник Равиль.
— Иди, Равиль, иди, — отправил его Кузьма Егорович. — Надо ж начинать привыкать…
— Как шутка? — спросил меж тем Никита, склоняясь к вероникину уху.
— Шутка?
— Ну, все это, — обвел рукою свадебный стол. — Отца-то могут снять в любую минуту, — и попытался оценить впечатление жены от открытой тайны. -Здорово попала?
— Мечта иметь наивного мужа сбылась! — отозвалась Вероника. — Запомни: за всю жизнь я еще не ошиблась ни разу. Даже на ипподроме. — И, глянув в сторону вестибюля, добавила: — Уже сняли.
Дело было заполночь. Все успели так или иначе разбрестись-разъехаться кто куда. У подъезда ресторана остались только Кузьма Егорович и Жюли, на руках которой висела сонная Машенька.
Кузьма Егорович неумело ловил такси. Машин было мало, но и те не останавливались. Одна все же притормозила.
— На Рублевку, — сказал Кузьма Егорович.