Городок
Не прозвучит ни слово, ни гудокв развалинах, задохшихся от дыма.Лежит убитый русский городок,и кажется – ничто непоправимо.
Еще в тревожном зареве закати различимы голоса орудий,а в городок уже приходят люди.Из горсти пьют, на дне воронки спят.
И снова дым. Но дым уже другой —теперь он пахнет теплотой и пищей.И первый сруб, как первый лист тугой,из черного выходит корневища.
И медленная светлая смола,как слезы встречи, катится по стенам.И верят люди: жизнь благословенна,как бы она сурова ни была!
В лесу
Навстречу сосны. Нет конца им...День ярче, выше, горячей,но хвойный кров непроницаемдля ливня солнечных лучей.
Лишь кое-где во мраке вкрапленкак будто золота кусок.И с веток солнечные каплисочатся в розовый песок.
В лесу торжественно и тихо...Но я не слышу тишины, —еще не умер отзвук дикой,железной музыки войны.
И с молодой березкой рядом,ее шуршанием одет,стоит расщепленный снарядомсосны обугленный скелет.
Птица
Бои ушли. Завесой плотнойплывут туманы вслед врагам,и снега чистые полотнарасстелены по берегам.
И слышно: птица птицу кличет,тревожа утреннюю стынь.И бесприютен голос птичийсреди обугленных пустынь.
Он бьется, жалобный и тонкий,о синеву речного льда,как будто мать зовет ребенка,потерянного навсегда.
Кружит он в скованном просторе,звеня немыслимой тоской,как будто человечье гореосталось плакать над рекой.
Костер
Чахлый лес, сквозной, багряно-рыжий,заткан солнцем вдоль и поперек.Как сейчас я этот полдень вижу,красный от брусники бугорок.
Корчится атласная берёстана почти невидимом костре.Мне с тобою весело и просто,как девчонке, школьнице, сестре.
Наверху негреющая просинь,зябких листьев вековечный спор.Мы придем на будущую осеньв эту рощу разложить костер.
А на осень бушевала буря.Ты вернулся без меня, один.Потерялся в непривычном гулелепет перепуганных осин.
И в шинели серой, с автоматому березовых атласных ногты прилег за круглый и примятыйкрасный от брусники бугорок.
И пошли, пошли пути-дорогиколесить на тысячи ладов.И стоишь теперь ты на порогенезнакомых прусских городов.
Верно, скоро выйдет срок разлуке.И, придя в знакомые места,отогреем мы сердца и рукиу родного русского костра.
Домой
Сквозь дрему глухую, предутренний соня чувствую: поезд идет под уклон.Прильнула к окну шелестящая муть,легчайшим изгибом свивается путь.
И в свете февральских расплывчатых звездв двенадцать пролетов над Волгою мост.
В мерцанье рассвета уходит река.Лесами скользит эшелона змея.На запад, на запад, где дремлет Москва,где в облаке сизом – родная моя.
Я завтра увижу покинутый дом,я завтра приду к дорогому крыльцу —приду и немного помедлю на нем,дорожный платок прижимая к лицу.
Я вспомню о щелях в садовой тени,о вое тревог по ночам и о том,как мы в беспокойные первые дниполоски на стекла клеили крестом.
И самое горькое вспомнится мне:взволнованный, людный вечерний вокзал,и небо в щемящем закатном огне,и что мне любимый, целуя, сказал.
Мне этого часа вовек не забыть.Да разве мы прежде умели любить?Да разве мы знали, что значит война,как будет разлука горька и длинна?
...На запад скользит эшелона змея,все ближе мой город, отчизна моя!
* * *
Вот и город. Первая застава.Первые трамваи на кругу.Очень я, наверное, устала,если улыбнуться не могу.
Вот и дом. Но смотрят незнакомостены за порогом дорогим.Если сердце не узнало дома,значит, сердце сделалось другим.
Значит, в сердце зажилась тревога,значит, сердце одолела грусть.Милый город, подожди немного, —я смеяться снова научусь.
* * *
Сколько милых ровесниковв братских могилах лежит.Узловатая липародительский сон сторожит.Все беднее теперь я,бесплотнее день ото дня,с каждой новой потерейвсе меньше на свете меня.Черноглазый ребенок...Давно его, глупого, нет.Вместо худенькой девушки —плоский бумажный портрет.Вместо женщины юнойосталась усталая мать.Надлежит ей исчезнуть...Но я не хочу исчезать!Льются годы рекою,сто обличий моих хороня,только с каждой строкоювсе больше на свете меня.Оттого все страшнее мнебраться теперь за перо,оттого все нужнееразобраться, где зло, где добро.Оттого все труднеебросать на бумагу слова:вот, мол, люди, любуйтесь,глядите, мол, я какова!Чем смогу заплатить яза эту прекрасную власть,за высокое правов дома заходить не стучась?Что могу?Что должна я?Сама до конца не пойму...Только мне не солгать быни в чем,никогда,никому!
Станция Баладжары
Степь, растрескавшаяся от жара,не успевшая расцвести...Снова станция Баладжары,перепутанные пути.Бродят степью седые козы,в небе медленных туч гурты...Запыхавшиеся паровозыпод струю подставляют рты.Между шпалами лужи нефтис отраженьями облаков...Нам опять разминуться негдес горьким ветром солончаков.Лязг железа, одышка пара,гор лысеющие горбы...Снова станция Баладжарына дороге моей судьбы.Жизнь чужая, чужие лица...Я на станции не сойду.Улыбается проводница:– Поглядите, мой дом в саду! —В двух шагах низкорослый домик,в стеклах красный, как медь, закат,пропыленный насквозь тутовник...
(А она говорила – сад.)Но унылое это место,где ни кустика нет вокруг,я глазами чужого детствав этот миг увидала вдруг,взглядом девушки полюбившей,сердцем женщины пожилой...И тутовник над плоской крышейожил, как от воды живой.
Прибой
У сутулых камней качалонезнакомый глубинный груз:рыжих водорослей мочалу,голубое желе медуз.
А на смуглой ворчащей гальке,в яркой пене, бегущей вниз,оставались стекляшки, гайкии десятки патронных гильз.
И ребенок в белой панамке,торопясь, хватал из водыто ли камушки, то ль останкипохороненной здесь беды.
Бессонница
Кряхтели рамы, стекла звякали,и все казалось мне: вот-вотуснувший дом сорвется с якоряи в ночь, ныряя, поплывет.Луна катилась между тучами,опутанная волокном,как мачта, дерево скрипучеераскачивалось под окном.Давным-давно легли хозяева,огонь погас. А сна все нет.И заманить ничем нельзя его.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
Публикуемая статья хранится в архиве В. Тушновой под названием «Молодым – о поэзии».