Дельвигу и Гнедичу пробовал я было писать — да они и в ус не дуют. Что б это значило: если просто забвение — то я им не пеняю: забвенье — естественный удел всякого отсутствующего; я бы и сам их забыл, если бы жил с эпикурейцами, в эпикурейском кабинете, и умел читать Гомера; но если они на меня сердятся или разочли, что письмы их мне не нужны — так плохо.
Хотел было я прислать вам отрывок из моего Кавказского Пленника, да лень переписывать; хотите ли вы у меня купить весь кусок поэмы? длиною в 800 стихов; стих шириною — 4 стопы; разрезано на 2 песни. Дешево отдам, чтоб товар не залежался. Vale[46].
Пушкин.
21 сентября 1821. Кишенев.
27. Неизвестному. 1821 г. Кишинев (?). (Черновое)
Votre lettre est arrivée fort à propos, j'en avais besoin… [47]
ПЕРЕПИСКА 1822
28. П. А. Вяземскому. 2 января 1822 г. Кишинев.
Попандонуло [48] привезет тебе мои стихи, Липранди берется доставить тебе мою прозу — ты, думаю, видел его в Варшаве. Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и в свою очередь не любит его. В долгой разлуке нашей одни[49] дурацкие журналы изредка сближали нас друг с другом. Благодарю тебя за все твои сатирические, пророческие и вдохновенные творенья, они прелестны — благодарю за все вообще — бранюсь с тобою за одно послание к Каченовскому; как мог ты сойти в арену вместе с этим хилым кулачным бойцом — ты сбил его с ног, но он облил бесславный твой венок кровью, желчью и сивухой… Как с ним связываться — довольно было с него легкого хлыста, а не сатирической твоей палицы. Ежели я его задел в послании к Че[даеву] — то это не из ненависти к нему, но чтобы поставить с ним на одном ряду Американца Толстого, которого презирать мудренее. Жуковской меня бесит — что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся Лалла-рук не стоит десяти строчек Тристрама Шанди; пора ему иметь собственное воображенье и крепостные вымыслы. Но каков Баратынской? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова — если впредь зашагает, как шагал до сих пор — ведь 23 года — счастливцу! Оставим все ему эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет. Кавказский мой пленник кончен — хочу напечатать, да лени много, а денег мало — и меркантильный успех моей прелестницы Людмилы отбивает у меня охоту к изданиям — желаю счастия дяде — я не пишу к нему; потому что опасаюсь журнальных почестей — скоро ли выйдут его творенья? все они вместе не стоят Буянова; а что-то с ним будет в потомстве? Крайне опасаюсь, чтобы двоюродный брат мой не [со[чтен] [?]] почелся моим сыном — а долго ли до греха. Пиши мне, с кем ты хочешь и как хочешь — стихами или прозой — ей богу буду отвечать.
Пушкин.
2 январь 1822.
Пишу тебе у Рейна — всё тот же он, не изменился, хоть и женился. Начал он тебе было диктовать письмо в своем роде — но заблагорассудил изорвать его. Он тебе кланяется и занят ужасно сургучом.
Прибавление.
Орлов велел тебе сказать, что он делает палки сургучные, а палки в дивизии своей уничтожил.
29. Л. С. Пушкину. 24 января 1822 г. Кишинев.
Сперва хочу с тобою побраниться; как тебе не стыдно, мой милый, писать полу-русское, полу-французское письмо, ты не московская кузина — во-вторых письма твои слишком коротки — ты или не хочешь или не можешь мне говорить открыто обо всем — жалею; болтливость братской дружбы была бы мне большим утешением. Представь себе, что до моей пустыне не доходит ни один дружний голос — что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию — и это состояние несносно. Письмо, где говорил я тебе о Тавриде, не дошло до тебя — это меня бесит — я давал тебе несколько препоручений самых важных в отношении ко мне — чорт с ними; постараюсь сам быть у вас на несколько дней — тогда дела пойдут иначе. Ты говоришь, что Гнедич на меня сердит, он прав — я бы должен был к нему прибегнуть с моей новой поэмой — но у меня шла голова кругом — от него не получал я давно никакого известия; Гречу должно было писать — и при сей верной оказии предложил я ему Пленника… К тому же ни Гнедич со мной, ни я с Гнедичем не будем торговаться и слишком наблюдать каждый свою выгоду, а с Гречем я стал бы бессовестно торговаться, как со всяким брадатым ценителем книжного ума. Спроси у Дельвига, здоров ли он, всё ли, слава богу, пьет и кушает — каково [50] нашел мои стихи к нему и пр. О проччих дошли до меня темные известия. Посылаю тебе мои стихи, напечатай их в Сыне (без подписи и без ошибок). Если хочешь, вот тебе еще эпиграмма, которую ради Христа не распускай, в ней каждый стих — правда.
Иной имел мою АглаюЗа свой мундир и черный ус.Другой за деньги; понимаю.Другой за то, что был француз.Клеон — умом ее стращая;Дамис — за то, что нежно пел:Скажи теперь, моя Аглая,За что твой муж тебя имел?
Хочешь еще? на Каченовского
Клеветник без дарованья,Палок ищет он чутьемА дневного пропитаньяЕжемесячным враньем
покушай, пожалуйста. Прощай, Фока, обнимаю тебя,
твой друг Демьян.
24 генв. 1822.
30. В. Ф. Раевскому. 1821 г. — начало февраля 1822 г. Кишинев.
Пришли мне, Раевской, Histoire de Crimée[51], книга не моя, и у меня ее требуют. Vale et mihi faveas[52].
Пушкин.
Адрес: Г. ну майору Раевскому.
31. H. И. Гнедичу. 29 апреля 1822 г. Кишинев.
29 апреля. 1822. Кишенев.
Parve (nec invideo) sine me, liber, ibis in urbem,Heu mihi! quo domino non licet ire tuo.[53]
Не из притворной скромности прибавлю: Vade, sed incultus, qualem decet exulis esse![54] недостатки этой повести, поэмы или чего вам угодно, так явны, что я долго не мог решиться ее напечатать. Поэту возвышенному, просвещенному ценителю поэтов, вам предаю моего Кавказского пленника; в награду за присылку прелестной вашей Идилии (о которой мы поговорим на досуге) завещаю вам скучные заботы издания; но дружба ваша меня избаловала. Назовите это стихотворение сказкой, повестию, поэмой или вовсе никак не называйте, издайте его в двух песнях или только в одной, с предисловием или без; отдаю вам его в полное распоряжение. Vale.[55]
Пушкин.
Адрес: Николаю Ивановичу Гнедичу.
32. П. А. Катенину. 20-е числа апреля — май 1822 г. Кишинев. (Черновое) [56]
азе виден поэт. Я не.
чести быть поэтом, но эта похвала показалась бы мне не очень лестною
Я прочел конеч[но] твое письмо к Гречу с большим удовольствием, и во-первых потому что ты даешь мне знать о себе только через журналы, [во 2) что]
33. Лев Герасимовскнй — Пушкину. 2 июня 1822 г. С. Вассиены.
2-го июня 822. С. Вассиены.
Соловкин издерживает как видно в полной мере свое слово гнать меня до последнего своего издыхания; — сей час получил я изьвестие, поразившее меня до того, что забываю сам себя и даже [въ] прихожу в неистовство от чрезмерной его подлости.
Баталионный командир, не хотя озадачить меня на первый раз лично, поручил своему адъютанту сказать мне, что Нилус приказал ему: держать меня в руках, как замеченного в кой чем в прежнем полку еще. — Видя из сего ясно рекомендацию подлеца (как он и обещал мне) — я не знаю, на что решиться, будучи уверен, что несчастие мое и здесь неизбежно; — Нилус три раза только меня видел. Прошу у вас, любезнейший Пушкин, совета; мне кажется, одно спасение мое в предстательстве Павел Сергеича — одно слово его Нилусу, и — мнение, злобою произведенное, обо мне переменится. — Будучи облагодетельствован столь много его превосходительством, я не смею утруждать и о сем еще, хотя и знаю правила его не оставлять — по доброте души своей — без покровительства к нему прибегающих. Не откажите, естли это можно, попросить о сем генерала; естли ж нет, то посоветуйте, что в таком случае мне делать. — Ч.[орт] меня возьми; я взбешон сверх меры. — Естли б не мать моя….. Клянусь! отправил бы мерзавца к фуриям, ему подобным!!.. Простите моему выражению — едва могу пером водить от огорченья.
Сию записку посылаю с моим человеком к Метлеркамфу, он у него дождется вашего ответа, который я с нетерпением ожидаю. — До свидания. На вас моя в пособии надежда.
Лев Герасимовский.
Адрес: Его благородию милостивому государю Александру Сергеевичу Пушкину.
34. А. А. Бестужеву. 21 июня 1822 г. Кишинев.
Милостивый государь, Александр Александрович,
Давно собирался я напомнить В.[ам] о своем существовании. Почитая прелестные ваши дарования, и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме, не из одного самолюбия, но также из любви к истинне. Вы предупредили меня. Письмо ваше так мило, что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле и благодарю вас, как представителя вкуса и верного стража и покровителя нашей словесности.