Как раз тогда он встретился с Гюставом Флобером. Он описывал толстого человека, с голубыми глазами, с ярким цветом лица, с длинными свисающими усами, стоящего с трубкой в зубах перед своими перемаранными страницами, с сильным и сочным голосом, с шумным юмором, с размашистыми движениями. Из всех речей учителя Поль Ренодье усвоил только его отвращение к человечеству, его ненависть к уродству, его презрение к пошлости; он поддался влиянию его пессимизма, угрюмого и безнадежного. Громовое слово учителя потрясло в нем те части его существа, которые были втайне подточены и теперь рассыпались в прах. Перед ним раскрылся путь, голый, сухой, каменистый, по которому ему приходилось отныне идти. Если у него не хватало сил подбирать с дороги камни и бросать их в лицо своему веку, то он хотел, по крайней мере, заставить его вдохнуть горький запах цветов придорожных откосов. И он написал свою первую комедию, к аромату которой он примешал несколько листьев с терпким запахом.
Он, быть может, остановился бы на этом, на пессимизме, к которому примешивались ирония и сожаление, если бы не разразилась война 1870 года[8]. В течение долгих месяцев, среди ужасной близости катастроф, ему пришлось быть свидетелем всего эгоизма, всей низости, всей глупости и гнусности, которые таит в себе человек. Он наблюдал открыто, в циничной обнаженности то, что остается обычно скрытым в тайниках души. Он видел, как люди лгали, воровали, грабили, убивали. Он слышал, как произносили речи, как пустословили. И он вышел из всего этого с чувством омерзения. Он проверил на живой действительности отвлеченные истины философов и моралистов, наиболее строгих к человеку. Но он не был в силах подняться до них. Тем не менее он хотел высказать на свой лад, в меру своих сил, все то, в чем он чувствовал себя с ними заодно, высказать это доступными ему средствами: бывают удары кнута более жестокие, нежели удары дубины. И он написал «Школу Глупцов»…
Марселю хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать этого голоса, саркастический оттенок которого преследовал его. Ах, зачем его отец не остановился на этом? К чему за разочарованиями ума захотел он поведать ему и разочарование своего сердца? И последнее из них, самое ужасное, осталось для него кровоточащей раной. Оно унесло его последнюю надежду на счастье, оно погасило последний огонек, еще мерцавший ему в глубине будущего…
Да, он, Поль Ренодье, поверил на миг, что жизнь среди мировой скорби может еще дать нечто прекрасное! Он захотел быть счастливым… В день первого представления «Школы Глупцов» он встретился с девицею Дивон. Она дебютировала в роли Клементины. Прекрасная, робкая, нежная, очаровательная… Он влюбился в нее без ума. Женился на ней. Ах, что значили для него отныне злоба и уродство всего мира! Он любил, он был любим! У них родился сын… Однажды вечером, когда он вернулся домой, он застал ребенка кричащим в кроватке. Дом был пуст. Ничего, ни слова прощания или сожаления. Он никогда более не слыхал о беглянке… Позже, гораздо позже узнал он, что она погибла при пожаре в одном из театров Чикаго, где она служила горничной при актрисах.
Марсель Ренодье снова видел отца, вскочившего в припадке гнева и боли и шагавшего взад и вперед по кабинету дрожащей поступью, меж тем как в хрустальной вазе осыпалась ночная роза, лепестки которой, казалось, соединились на столе в лужу темной крови.
Марсель Ренодье провел рукой по влажному лбу и огляделся вокруг: вещи стояли на тех же местах, как и раньше. Старая Эрнестина бродила в прихожей. Голуби царапали лапками по кровле и ворковали за окном. Но, тем не менее, все как-то изменилось. Отца не было. Его не было в спальне, той комнате, где сын находил его по утрам, с глазами, открытыми после бессонной ночи, или с веками, отяжелевшими от услужливого яда, который дарил ему немного сна. Его не было и за запертой дверью кабинета. Один лишь портрет его смотрел там на розу, засохшую в хрустальной вазе, без воды. Кончено! Отныне Марсель — один, один в этом доме, один в Париже, чью грозную и шумную протяженность он видел с мрачной высоты кладбища Пер-Лашез, — один в целом мире, этом мире, которого он не знал и к которому он был полон чувства отвращения, недоверия и ужаса.
IV
С тех пор как скончался Поль Ренодье, Сириль Бютелэ не показывался на улице Валуа. Желал ли он дать понять этим отчуждением, что он, знаменитый художник, богатый и избалованный, не хочет поддерживать отношений с молодым человеком, от которого он не ждет никакого удовольствия и никакой выгоды? Чувство это — из тех, которые можно нередко встретить, так как оно является естественным следствием эгоизма. Если Бютелэ относился всегда дружески к г-ну Ренодье, то это потому, что он находил удовольствие в беседе с ним; но чего он мог ожидать от юноши, застенчивого и молчаливого? Марсель понимал эту разницу и мирился с тем, что им не интересуются. А между тем ему было бы приятно послушать об отце от кого-нибудь другого, кроме старой Эрнестины. Поэтому он отважился пойти сам к нему, решив, что если визит этот покажется докучливым, сделать его кратким и более не возобновлять.
Так думал он, переходя площадь Карусель. Дойдя до набережной левого берега, он замедлил шаги. В былое время он часто приходил сюда смотреть, перебирая книги на стойках, как течет река. Иногда он приносил отцу какой-нибудь том, истрепанный и запыленный. Это воспоминание омрачило его. Он быстро отошел от ящиков с книгами и направился по улице Бак.
Бютелэ занимал там, в доме 117-bis небольшой и низенький особняк, расположенный в конце длинного сводчатого коридора. У двери, выкрашенной в ярко-синий цвет, блестела медная ручка. Он позвонил. Появилась служанка. Это была худощавая особа, бледная, с прекрасными волосами, закрученными в пышные узлы. Он прошел за ней в прихожую; сделав ему реверанс и улыбнувшись своими белыми зубами, она указала ему лестницу, которая вела в мастерскую. Марсель постучал. Бютелэ крикнул, чтобы он вошел, между тем как до его слуха донесся заглушенный смех молоденькой служанки, которая следила за ним снизу, поправляя один из узлов своей прически. Он стоял в нерешительности, когда увидел Бютелэ, показавшегося на пороге с палитрой в руке. Позади художника, в глубине комнаты, на фоне протянутой драпировки выделялось тело нагой молодой женщины. Завидя Марселя, женщина убежала и спряталась за колеблющейся тканью… Марсель в затруднении не знал, что ему делать; голос Бютелэ успокоил его:
— Как, черт возьми, это вы, дорогой Марсель? Я думал, что это Беттина. Но вы мне совсем не мешаете. Я кончил свою дневную работу и рад вас видеть… Да нет же, нет, вы пришли вполне кстати… Вас направила сюда проказница Беттина, не так ли? Это не беда. Я писал этюд нагого тела. Мило, не правда ли?