Момент наступил достаточно неловкий. Я не могу сказать, почему мы держались за руки — то ли потому, что мать Андрэ умирала от рака поджелудочной железы, то ли потому, что наши любимые оставили нас, то ли потому, что мы оба были пьяны. Но я осторожно высвободила свою руку.
— Извините меня, — произнес Андрэ.
— Ничего, все в порядке, — ответила я.
Освободившейся рукой я поболтала стаканом с виски.
— Думаю, что вы правы, — сказал Андрэ. — Это может быть просто этап жизни.
— Я думаю, что это кризис, — ответила я, — а вовсе не этап.
— А какая разница? — спросил Андрэ.
— Кризис подразумевает последующий рост, — объяснила я. — Вы переживаете кризис и переходите на следующий уровень.
— Тогда что же такое «этап»? Просто охота на какого-нибудь незнакомца?
— Да, я уже сказала, не думаю, что дело именно в этом.
— Знаете, в конце концов, это не имеет никакого значения. Теперь, когда мы оба знаем об этом, их увлечение долго не продлится, — заявил Андрэ.
— Почему вы так думаете?
— Он ей надоест, — ответил он. — А потом она выбьет из него все дерьмо. И вот тогда вы заполучите его обратно.
Я представляла себе возвращение Тома вовсе не так: не с разбитым сердцем, поджатым хвостом и дерьмом, выпитым из него его любовницей-искусительницей. Но сойдет и так. Должно сойти. Я люблю его, подумала я.
— Я люблю ее, — сказал Андрэ. Это прозвучало намного хуже, чем когда я думала то же самое. — Ничего не могу с собой поделать.
— На девяносто пять процентов, — заметила я, — счастье состоит в том, чтобы выбрать себе правильный объект для любви.
— А остальные пять процентов? — спросил Андрэ. О них я не знаю.
В конце концов Андрэ ушел, но только после того как оставил мне свою визитную карточку и записал мой номер телефона. Он взял с меня клятву, что я немедленно уведомлю его, если узнаю что-нибудь новенькое, и пообещал связаться со мной, как только что-нибудь новенькое станет известно ему. Я не представляла себе, как может мне помочь любая новая информация. Ведь и того, что рассказал только что Андрэ, было вполне достаточно, чтобы свихнуться. Вот что я хочу сказать: если мне становится известно, что женщину можно сравнить с наркотиком, то я убеждаюсь в том, что в постели она лучше меня. Нельзя сказать, чтобы в этом плане у нас с Томом были большие проблемы. Просто я называю отличным сексом тот секс, который в обсуждении не нуждается. А секс без обсуждения представляется мне чем-то невозможным. Для меня вообще невозможным представляется все то, что не нуждается в обсуждении. Иногда мне хочется, чтобы я походила на тех людей, которых встречаю на улице. У них, как мне кажется, нет вообще никакого внутреннего мира — хотя вполне возможно, что кое-какой внутренний мир у них все-таки имеется. Я полагаю, это одно из определений внутреннего мира, которое недоступно другим, когда они встречают вас на улице — но вы знаете, о каких людях я говорю. О людях, которые идут по жизни, умудряясь ни о чем не думать.
Я знаю, что когда с вами случается нечто подобное, когда от вас уходит приятель или муж, уходит потому, что у него роман с другой женщиной, от вас ожидают заявления в духе: «Мне обидно не за секс, а за ложь». Но правда состоит в том, что в моем случае все дело было именно в сексе. Я всегда ясно давала это понять. Кроме того, мне казалось бессмысленным возмущаться насчет лжи. Даже после того как Андрэ ушел и я начала складывать недостающие кусочки головоломки, вспоминая всю ту ложь, которой кормил меня Том. Он рассказывал, что задерживается на работе допоздна и играет по шесть часов в сквош в субботу после обеда, что уезжает в командировку на уик-энд — все это было для меня обычным интеллектуальным развлечением, игрой ума, конечно, с налетом мазохизма, но не более того. А вот кошмаром, достававшим меня и способным разбудить посреди ночи, была мысль о том, что Том и Кейт сейчас вместе, что Том и Кейт занимаются сексом. Я все время думала об этом. Я представляла себе, как прихожу пораньше с работы, открываю дверь подъезда, поднимаюсь по лестнице, открываю дверь в нашу квартиру, кладу свою сумочку на столик в прихожей, сбрасываю туфли, вхожу в спальню и застаю их, занимающихся любовью. Я негромко вскрикиваю от удивления, а потом убегаю, вниз по лестнице и через дверь подъезда на улицу, потому что так, наверное, положено поступать в данных обстоятельствах, но еще и потому, что мне хочется узнать, не бросится ли Том вслед за мной. Мне хотелось увидеть, по крайней мере в своих мечтах, достанет ли у Тома порядочности, чтобы вылезти из постели, обмотать вокруг талии полотенце и выскочить следом за мной на улицу с криком: «Господи, Алисон! Это не то, что ты думаешь!» Я так часто мысленно прокручивала этот сценарий, что в конце концов перестала убегать; я просто входила и останавливалась в дверях, глядя на них с холодным презрением, совсем как Гвинет Пэлтроу в фильме «Осторожно, двери закрываются». Сейчас, когда я подумала об этом, мне пришло в голову, что и всю сцену я позаимствовала оттуда же. Но даже при этом я достигла определенного прогресса в своем воображении.
Я сознаю, что, наверное, не сумела избежать опасности придать сексу слишком большое значение, если только это возможно (в чем я втайне сомневаюсь). Да, вероятно, все дело именно в том, что я действительно придаю ему большое значение. Я всегда думала, что если бы обладала большим опытом в этой области, если бы я переспала с большим количеством мужчин, то мне было бы легче. Мне было бы о чем вспомнить. Но в жизни все не так, и ничего такого не было. Мне, пожалуй, не стоит говорить вам, со сколькими мужчинами я спала. Просто ограничусь утверждением, что их число было меньше пяти. Больше одного, но меньше пяти.
И не три или четыре.
* * *
Отчасти проблема заключалась в том, что я лишилась девственности очень поздно, на самом деле поздно — мне тогда уже было двадцать пять. Думаю, вы согласитесь, это крайне необычно — пожалуй, я бы не решилась на этот шаг, если бы меня не уговорил мой тогдашний психотерапевт.
— Когда вы приняли решение сохранять чистоту? — поинтересовалась Целеста, которая врачевала меня тогда, когда я наконец не выдержала и всей ей рассказала.
— Когда мне исполнилось тринадцать. Я была в церковном лагере. Я дала клятву, — ответила я.
— Кому? — поинтересовалась Целеста.
— Что вы имеете в виду?
— Кому вы дали клятву?
— Господу.
— Господу, — повторила Целеста и что-то нацарапала в своем желтом блокноте.
Вера в Господа была одной из тех вещей, от которых Целеста намеревалась меня избавить. В общем-то, это не совсем верно: у нее не было никаких проблем с моей верой в Господа, она просто не хотела, чтобы это мешало чему-нибудь другому в этой жизни. Например, моей свободе выбора или моей сексуальной жизни. Разумеется, в этом и заключается предназначение Господа. Вы отказываетесь от некоторых, наверное, самых интересных удовольствий в жизни, а взамен лишаетесь страха смерти.