Читать интересную книгу Том 10. Дживс и Вустер - Пэлем Вудхауз

На это я мог бы ответить, что я имею полное право в любое время входить в павильон, который является собственностью моей тети Далии, а значит, в силу родственных уз и мне не чужой, но я почувствовал, что лучше будет соблюдать учтивость. Поэтому в свою защиту я просто сказал, что я не шныряю вокруг, как какой-то поганый сыщик, а выступаю твердым и решительным шагом и что я всего-навсего искал Медяка по поручению Флоренс и получил сведения из обычно хорошо информированного источника о том, что он находится именно здесь.

Как я и рассчитывал, мои доводы оказали умиротворяющее действие. Поведение Медяка в корне изменилось, его голос утратил сходство с ревом гималайского медведя, и он снова заговорил вполне дружеским тоном. Учтивость, не устаю повторять я, лучшее средство для усмирения бурь. Из слов его стало ясно, что он опять считает меня свояком и союзником.

— Тебе, наверное, все это кажется странным, Берти.

— Отнюдь нет, старина, отнюдь нет.

— Но существует простое объяснение. Я люблю Магнолию.

— Я думал, ты любишь Флоренс.

— Я тоже так думал. Но ведь, сам знаешь, человеку свойственно ошибаться.

— Разумеется.

— Я имею в виду, когда он ищет свой идеал.

— Конечно.

— Мне кажется, и с тобой случаются подобные истории.

— Время от времени.

— Думаю, от этого никто не застрахован.

— Само собой.

— Когда ищешь идеал, нельзя останавливать на чем-то свой выбор, пока не ознакомишься со всем ассортиментом. Ты встречаешь девушку с точеным профилем, светло-пепельными волосами и гибкой фигурой и думаешь, что поиски закончены. Стоп! — говоришь ты себе. — Вот она, твоя единственная. Тебе и невдомек, что ты связываешь свою жизнь с фельдфебелем в юбке, строго следящим за дисциплиной, и что, пройдя еще два шага, ты найдешь самую милую, добрую и кроткую девушку, которая когда-либо стенографировала исходящую почту, и что она полюбит тебя, обогреет и ни при каких обстоятельствах даже не подумает тебя пилить. Я говорю о Магнолии Гленденнон.

— Я это понял.

— Не могу передать словами, что я чувствую к ней, Берти.

— И не пытайся.

— Сразу, как мы сюда приехали, у меня возникло смутное подозрение, что она создана для меня и что, заключив помолвку с Флоренс, я совершил роковую ошибку. Только что я убедился в этом окончательно.

— Что же сейчас произошло?

— Она погладила меня по затылку. От разговора с Флоренс, произошедшего в довершение отвратительного званого обеда, у меня сильно разболелась голова, и она погладила меня по затылку. Тут мне все стало ясно. Когда эти нежные пальчики коснулись моей кожи, как изящные бабочки, парящие над цветком…

— Так-так.

— Я прозрел, Берти. Мне стало ясно, что я у цели своих поисков. Я сказал себе: «Начало хорошее. Не останавливайся на достигнутом». Я повернулся. Взял ее руку. Заглянул ей в глаза. Она заглянула в мои. Я сказал, что люблю ее. Она сказала, что любит меня. Она упала в мои объятия. Я обнял ее. Мы стояли, шепча друг другу слова любви, и какое-то время все было прекрасно. Как нельзя лучше. Потом мне пришло в голову, что есть одна помеха. Ты, наверное, уже подумал о ней.

— Флоренс?

— Вот именно. Какой бы командиршей она ни была, как бы ни была невоздержанна на язык, когда что-то не по ней, — жаль, ты не слышал, как она распекала меня после званого обеда, — я все еще с ней помолвлен. Девушка может разорвать помолвку, когда ей заблагорассудится, мужчина — нет.

Мне был понятен ход его мысли. Очевидно, он, как и я, стремился быть preux chevalier, а если вы хотите быть истинным рыцарем или кем-то в этом роде, вы не можете, покрасовавшись некоторое время в роли жениха, объявить второй стороне о разрыве помолвки. Мне казалось, что помеха, поднявшая свою безобразную голову, имеет внушительные — можно сказать, исполинские — размеры и что она заставит любое начинание Медяка «сворачивая вбок, потерять имя действия». Но когда я сказал ему об этом с сочувственными нотками в голосе и, кажется, даже пожал ему руку, он, к моему удивлению, ответил мне смехом, похожим на бульканье подтекающего радиатора.

— Ничего страшного, — сказал он. — Это действительно была бы запутанная ситуация, но я знаю выход из нее. Я заставлю Флоренс разорвать помолвку.

Он говорил таким же беззаботным и уверенным тоном, каким старая прародительница предсказывала, что сыграет на Л. П. Ранкле, как на мандолине, поэтому я не имел никаких если так можно выразиться, поползновений сообщать ему'что-то огорчительное и только задал один необходимый вопрос.

— Как? — поинтересовался я.

— Очень просто. Мы с тобой оба знаем, что она не прощает поражений. Я намерен проиграть выборы.

Мысль, конечно, была неплохая, и я полностью разделял его мнение, что если Мак-Коркадейл наберет большее, чем он, число голосов, Флоренс наверняка даст ему отставку, но мне казалось, что его «начинанье сворачивает вбок», потому что он не мог наперед знать, что проиграет выборы. Разумеется, избиратели непредсказуемы, как тетушки, и всегда могут преподнести сюрприз, но нельзя на это рассчитывать.

Что я ему и сказал, и он опять изобразил бульканье подтекающего радиатора.

— Не беспокойся, Берти. Я контролирую ситуацию. То, что произошло в кулуарах ратуши после званого обеда, оправдывает мою уверенность.

— Что же произошло в кулуарах ратуши после званого обеда?

— Во-первых, после званого обеда произошел разговор с Флоренс, во время которого она, не стесняясь в выражениях, перешла на личности. Тогда-то я и осознал, что было бы большой глупостью жениться на ней.

Я кивнул в знак солидарности. Когда она разорвала помолвку со мной, я почувствовал себя на седьмом небе и ходил всюду, распевая, как беспечный соловей.

Однако одно обстоятельство озадачило меня и, казалось, требовало разъяснений.

— Почему Флоренс потащила тебя в кулуары, намереваясь перейти на личности? — спросил я. — Проявить столько такта и уважения — это на нее не похоже. Обычно, когда она говорит человеку все, что о нем думает, присутствие публики только подхлестывает ее. Помню, как она чихвостила меня в присутствии семнадцати девочек-скаутов: девочки слушали, развесив уши, а она высказывалась свободней, чем когда-либо.

Он разрешил мои недоумения по данному вопросу. Он сказал, что ввел меня в заблуждение.

— В кулуары меня потащила не Флоренс, а Бингли.

— Бингли?

— Он когда-то служил у меня.

— У меня он тоже когда-то служил.

— Серьезно? Как тесен мир.

— Да уж. Ты знаешь, что он получил богатое наследство?

— Скоро он еще больше разбогатеет.

— Но ты говорил, что он потащил тебя в кулуары. Зачем?

— Потому что он хотел сделать мне одно конфиденциальное предложение. Он… но сначала надо кое-что разъяснить, чтобы дать должное обоснование. Помнишь, как в книжках про Перри Мейсона,[81] когда Перри допрашивает свидетеля, окружной прокурор вскакивает и кричит: «Протестую, ваша честь. Этот сукин сын не дал должного обоснования». Ну так вот, ты должен знать, что этот Бингли состоит в лондонском клубе дворецких и камердинеров «Подручный Ганимеда», а каждый член этого клуба согласно уставу обязан заносить в клубную книгу отчеты о поведении своего хозяина.

Я сказал бы ему, что все это мне хорошо известно, но не успел я открыть рот, как он продолжал:

— Такая книга, как ты понимаешь, содержит массу компрометирующих материалов, и Бингли сказал мне, что ему тоже пришлось написать туда обо мне несколько страниц, которые, стань они достоянием гласности, так сильно повредят мне во мнении избирателей, что победа на выборах достанется моему сопернику даром. Он добавил, что другой на его месте продал бы книгу оппозиции и заработал большие деньги, но так поступать он не намерен: это было бы низко, и за тот короткий срок, что мы были вместе, он успел привязаться ко мне. Я и не знал, что он такой замечательный парень. Я всегда считал его немного невежей. Видишь, как легко ошибиться в людях.

Я снова хотел вклиниться, но он мне и пикнуть не дал.

— Мне следовало сказать раньше, что комитет клуба, признавая важность этой книги, передал ее на хранение Бингли, чтобы он берег ее пуще зеницы ока, и он все время боится, что злые люди пронюхают об этом и попробуют украсть книгу. Так что, сказал он, я сниму тяжкий груз с его души, если возьму книгу в свое распоряжение. Тогда я смогу быть в полной уверенности, что содержащиеся в ней факты не будут использованы против меня. Я возвращу ему книгу по окончании выборов и, если пожелаю, присовокуплю пару фунтов в знак благодарности. Он говорил это, а я, как ты можешь понять, еле заметно улыбался. Ему было и невдомек, что первым делом я пошлю книгу с нарочным в редакцию «Маркет-снодсберийского Аргуса», преподнося, таким образом, Мак-Коркадейл победу на блюдечке и освобождаясь от своих почетных обязательств перед Флоренс, которая, прочитав этот материал, разумеется, в ужасе отшатнется от меня. Ты знаешь, что представляет собой этот «Аргус»? Крайне левая газета. На дух не переносит консерваторов. На прошлой неделе она напечатала карикатуру на меня, я изображен с обагренными кровью пролетариата руками. Не знаю, как этим газетчикам пришло такое в голову. Если я и проливал чужую кровь, то исключительно на ринге, где лилась и моя, значит, все было по справедливости. Так что мы с Бингли ударили по рукам. Он не мог тогда отдать мне книгу, потому что не взял ее с собой, и он отказался выпить со мной из-за того, что торопился: он думал, что Дживс может прийти и не застать его дома. Оказывается, Дживс — его приятель, так сказать, старый товарищ по клубу. Завтра мы встретимся. Я награжу его по-царски, он отдаст мне книгу, и через пять минут, как только раздобуду оберточную бумагу и бечевку, материал будет отправлен в редакцию «Аргуса». Номер выйдет в свет послезавтра утром. Через час или около того он попадет в руки Флоренс, минут двадцать уйдет на выяснение отношений после того, как она с ним ознакомится, значит, еще до обеда я стану свободным человеком. Как ты думаешь, каким должно быть царское вознаграждение? Суммы не назывались, но, думаю, фунтов сто, по крайней мере; честность и благородство Бингли, безусловно, этого заслуживают. Как он сам сказал, другой на его месте продал бы книгу оппозиции и отхватил бы приличный куш.