— Ваше величество может на меня рассчитывать.
— Какая неосторожность, государь! — сказал герцог д'Эпернон.
— Вы не разбираетесь в людях, герцог. Он честен в отношении Майена — будет честен и в отношении меня.
— Не только честен, но и бесконечно предан, государь! — воскликнул Эрнотон.
— Итак, теперь, когда все кончено, господа, едем! — сказал Генрих.
Д'Эпернон поклонился.
— Вы едете со мной, герцог?
— Я буду сопровождать ваше величество верхом — мне кажется, таков был приказ.
— Да, кто будет с другой стороны?
— Преданный слуга вашего величества, — сказал д'Эпернон, — господин де Сент-Малин.
И он посмотрел, какое впечатление его слова произвели на Эрнотона.
Но тот остался невозмутимым.
— Луаньяк, — добавил д'Эпернон, — позовите господина де Сент-Малина.
— Господин де Карменж, — сказал король, понявший умысел д'Эпернона, — как только выполните поручение, вы приедете в Венсен.
— Да, государь.
И Эрнотон, несмотря на свое философское отношение к жизни, уехал довольный тем, что не увидит триумфа Сент-Малина.
VIII. Семь грехов Марии-Магдалины
Король бросил взгляд на лошадей и, увидев, какие они горячие, не пожелал ехать в карете один и знаком пригласил сесть рядом с ним герцога.
Луаньяк и Сент-Малин заняли места по бокам кареты, форейтор — впереди.
Герцог поместился один на переднем сиденье, а король со своими собаками уселся на подушках в глубине громоздкого экипажа.
Любимый пес Генриха III, тот самый, которого мы видели у него на руках в ложе Ратуши, сладко дремал на особой подушке. Справа от короля находился стол, вделанный в пол кареты; на столе лежали раскрашенные картинки, которые его величество вырезал необыкновенно ловко, несмотря на тряску.
То были главным образом картинки религиозного содержания, но, по обычаю того времени, к образам христианской мифологии примешивалось немало языческого.
Методичный во всем, Генрих распределил рисунки по темам и занялся «Житием Марии-Магдалины».
Грешница была изображена молодой, красивой, окруженной поклонниками; роскошные бани, пиршества, всевозможные удовольствия нашли отражение в этой серии рисунков.
Художник возымел остроумную мысль прикрыть капризы своей фантазии церковным авторитетом. Вот почему подпись под каждым рисунком была посвящена одному из смертных грехов:
«Магдалина предается греху гнева»; «Магдалина предается греху чревоугодия»; «Магдалина предается греху гордыни».
И так далее, вплоть до седьмого, и последнего, смертного греха.
Картинка, которую король вырезал, проезжая через Сент-Антуанские ворота, изображала грешницу, впадающую в гнев.
Мария-Магдалина полулежала на подушках, закрытая, как плащом, своими роскошными золотыми волосами, которыми она оботрет впоследствии ноги Христа. Прекрасная грешница только что велела бросить раба, разбившего драгоценную вазу, в садок с муренами, которые высовывали из воды змеевидные головы, в то время как служанку бичевали по приказу Магдалины, ибо, причесывая свою госпожу, она нечаянно вырвала у нее несколько золотых волосков.
На заднем плане картины были изображены собаки, которых избивали за то, что они пропустили в дом нищих.
Доехав до Фобенского креста, король уже приступил к другой картинке под названием «Магдалина предается греху чревоугодия».
Прекрасная грешница возлежала на пурпурно-золотом ложе: самые изысканные блюда, известные римским гастрономам, от соней в меду до краснобородок в фалернском вине, украшали стол. На земле собаки дрались из-за фазана, а воздух кишел птицами, уносившими с пиршества фиги, землянику и вишни; птицы иногда роняли ягоды стаям мышей, которые, подняв носы, ожидали этой манны небесной.
Поглощенный своим серьезным делом, король едва поднял глаза, проезжая мимо аббатства Святого Иакова, где колокола вовсю трезвонили к вечерне.
Двери и окна вышеуказанного монастыря были закрыты и, если бы не звон колокола, могло показаться, что он необитаем. Но шагов через сто наблюдатель заметил бы, что король бросил уже более внимательный взгляд на красивый дом, стоявший слева от дороги, в очаровательном саду, огороженном железной решеткой с золочеными остриями. Эта усадьба называлась Бель-Эба.
В отличие от монастыря Святого Иакова, в Бель-Эба окна были растворены, кроме одного, скрытого за жалюзи.
Когда король поравнялся с домом, жалюзи неприметно дрогнули.
Король обменялся с д'Эперноном многозначительным взглядом и приступил к следующему смертному греху.
Картинка до того поглотила внимание короля, что он не заметил тщеславия, расцветшего с левой стороны его кареты, где пыжился от гордости Сент-Малин, гарцевавший на коне.
Подумать только, он, младший сын гасконской семьи, едет так близко от христианнейшего короля, что может слышать, как его величество говорит своему псу: «Тубо, мастер Лов, вы мне надоели!» — или же обращается к генерал-полковнику от инфантерии д'Эпернону со словами: «Похоже, герцог, что лошади эти сломают мне шею».
Медленность езды отнюдь не оправдывала опасений короля, зато продлевала радость Сент-Малина; в самом деле, английские лошади в тяжелой сбруе, расшитой серебром и позументом, не слишком быстро продвигались в направлении Венсена.
Но когда Сент-Малин чересчур загордился, нечто похожее на предупреждение свыше умерило его восторг: он услышал, что король произнес имя Эрнотона.
Два или три раза в течение двух-трех минут король назвал это имя. Но, как назло, слова, относящиеся к Эрнотону, постоянно заглушались каким-нибудь шумом.
То король издавал возглас огорчения, ибо резкое движение ножниц портило картинку, то с величайшей нежностью убеждал замолчать Лова, который тявкал с необоснованной, но явно выраженной претензией лаять не хуже какого-нибудь здоровенного дога.
Наконец путешественники прибыли в Венсен.
Королю оставалось вырезать еще три греха. И под предлогом этого важного занятия его величество, едва сойдя с коляски, заперся у себя в опочивальне.
Дул холоднющий северный ветер.
Сент-Малин едва успел устроиться у большого камина, чтобы согреться и поспать, когда Луаньяк положил ему руку на плечо.
— Сегодня вы в наряде, — сказал он отрывисто, как человек, привыкший приказывать. — Вы поспите в другой раз, вставайте, господин де Сент-Малин.
— Я готов бодрствовать хоть пятнадцать суток подряд, сударь, — ответил тот.
— Мы не столь требовательны. Успокойтесь!