Читать интересную книгу Черная шаль с красными цветами - Борис Шахов

В чуть приоткрытую дверь бочком протиснулась девочка в высоких ботинках, в ситцевом платьице в синий горошек, поверх платьица серый пиджачок, на шее красный галстук. Она встала у порога, глядя в пол, не поднимая лица. А когда, всего на миг, взмахнула ресницами и взглянула на Федора - его как ножом резануло: перед ним стояла Ульяна тех давних-давних годов… И лицо, и глаза, и волосы - все материнское, все Ульянино. Только Ульяна смотрела смело и озорно, а у этой взгляд боязливый, прячущийся.

Федор подошел к дочери, положил руку ей на голову, ласково провел по волосам.

- Доченька, узнала ли батю? Октябринка?

- Узнала,- едва слышно прошептала девочка.

- Помнишь… как ты боялась, когда я тебя усами щекотал? Тараканом меня называла усатым?

- Помню…- второй раз подняла глаза на отца Октябрина.- А бороды ведь не было?

- Выросла, доченька. Я в лесу работал, бриться некогда было, вот и вырос… веник… помело… Пойдем у окошка посидим.

Они сели на стулья. Федор вытащил из котомки гостинцы: конфеты и печенье в кульках:

- Ешь, дочка.

Октябрина посмотрела на кульки, но руки не протянула.

- А у нас каждый день чай пьют, тоже с конфетами,- заученно сообщила она.

- Ну и хорошо. А это тебе, бери, не бойся. Ешь, милая.

- Мы книжку читали про Павлика Морозова. Он тоже был пионер. А его отец помогал кулакам. Павлик рассказал кому следует, не побоялся. А ты… Ты сам кулак, да? И в колонии сидишь, да? Ты против Советской власти, да?

Федору словно оплеуху влепили. Он, часто моргая глазами, смотрел на дорогого, любимого, отколовшегося от них с Ульяной человечка, откровенно чуждающегося его, и не знал, что сказать. Наконец вспомнил про свою награду, дрожащими руками торопливо порылся в котомке, вынул оттуда узелок, развязал.

- На вот, читай,- раскрытым протянул дочке удостоверение с твердыми корочками.- Это отцу выдали… Не знают ничего, а болтают… Никогда твой отец не выступал против Советской власти… Врет, кто так говорит, ты не верь.

Октябрина, поколебавшись, взяла книжечку и начала читать:

- «Удостоверение… Награждается… Туланов Федор Михайлович… За ударный труд… по освоению… Крайнего Севера… Председатель ВЦИК Ка-ли-нин…»

Октябрина смелее посмотрела на отца.

- Это сам Калинин тебе?

- Конечно. А вот и знак.

Федор вытащил из коробки большой красивый значок, похожий на орден. Отдал дочери.

- Такой… Краси-ивый. «Ударник»… Это… что?.. Орден?..

- Да, доченька, так получается.

- Значит, ты ударник, орденоносец, а не кулак?

- Нет, конечно. Отец твой охотник, никогда кулаком не был.

- О-тец,- осторожно обратилась к нему Октябрина.- Можно, я покажу Екатерине Анатольевне?.. И детдомовским тоже?.. И с кем учусь в одном классе?.. Можно… б-ба-тя?

- Да отчего же нельзя - покажи,- сказал Федор, думая о своем.

Октябрина сразу рванулась, бегом выскочила из дома и уже на крыльце начала звать, будто на пожар: «Екатерина Анатольевна!»

В кабинете уже почти стемнело. Федор то сидел на стульях у стены, то ходил взад-вперед, не очень понимая, как ему теперь быть с детьми, где их искать и как собрать снова в семью. Так получалось, нужно собирать по одному.

Пришла дочь за руку с директоршей. От непримиримости гражданки Потолицыной не осталось и следа. И улыбка, и голос человеческий прорезался - все как у людей.

- Надолго ли к нам?- спросила Федора.

- Да вот… думал, у вас всех троих найду. А теперь… не знаю, с какого боку начать… Надо бы хоть пару дней пожить около дочки… Вы уж разрешите. Если какая мужская работа требуется, то я все умею, все сделаю.

- Можно, товарищ Туланов. Октябрина, своди отца в столовую, скажи Дорофеевне, пусть накормит, я позволила. На другой половине дома у нас спят завхоз и конюх, я велю туда еще одну кровать поставить. Там и поместитесь. А остальное - завтра решим.

Три дня с раннего утра дотемна колол у реки Федор Туланов детдомовские дрова. После уроков к нему вместе с Октябриной приходили и другие ребята, складывали дрова в поленницу. Так и отрабатывал Федор свой долг перед детдомом за приют, за хлеб-соль его детям. Куда ни кинь - всюду оказался должен!

Вечером они с дочкой ужинали вместе, вдвоем. По особому разрешению на этот счет. Потом читали Гришино письмо, которое он написал из техникума. Учится он нефть добывать. Ездил в Баку, практика там была. Ну и всякие другие новости. Федор пока не понимал, вспомнила ли его дочка по-настоящему. Но когда на четвертый день он стал собираться на пароход, чтобы поехать в город за Георгием, Октябрина вдруг прижалась к отцу и заплакала:

- Ба-атя… не оставляй меня тут… Во-озьми с собою… Федор растрогался и, как мог, попытался успокоить девочку:

- Немного теперь осталось, доченька, потерпи. Скоро возьму. Заберу Георгия, и поедем. Опять будем вместе жить. В своем дому, с бабушкой. Недолго осталось, потерпи чуток…

Но в городе ждало Федора новое испытание.

- Туланов Георгий? Как же, как же… Личность у нас известная. В прошлом году Туланова Георгия пришлось отправить в колонию для несовершеннолетних,- рассказывал Федору мужчина-директор,- Недолго он пробыл у нас. Два раза милиция ловила на воровстве. Наловчился подделывать кассовые чеки в магазинах. Такие дела. Потом дома начал приворовывать, здесь, у нас. Ну что нам оставалось, сами посудите?

В голосе директора слышались слабые нотки оправдания. А у Федора голова готова была упасть с плеч - от стыда. Его сын, родной сын, родная кровь - и стал вором! Вот до чего… Господи! Гос-по-ди-и… за что так сильно бьешь, господи?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В Изъядор Федор Туланов вернулся уже после Октябрьских праздников. Раньше не позволила осенняя распутица, пришлось даже устроиться на лесопильный завод в ожидании зимней дороги. Почти месяц пилил доски. А по выходным дням ходил к Георгию. В субботу вечером отправлялся, приходил и ночевал там, в колонии. А в воскресенье весь день проводил с сыном. Разрешали. Вечером шел обратно в город, расстояние порядочное. Утром вовремя нужно попасть на работу, а это тоже конец не малый. Хотел Георгия взять с собою, под расписку или честное слово - как там полагается,- но, оказалось, никак не полагается. Появился отец - и хорошо. Но годик пусть, мол, отсидит. Там и школа есть, учат ребят, и плотничать-столярничать тоже учат, это отдельно. Все при деле. Ну, душу, конечно, никто на них шибко не тратит, чужие все-таки…

Георгий слово дал: воровать больше не станет. Но с тяжелым сердцем уезжал Федор от сына-подростка. Как бы не поломали парнишку казенные стены… При живом-то отце.

На обратном пути навестил Октябрину, обсудил с директрисой ее судьбу. Решили: он приедет за дочкой в зимние каникулы и заберет ее. Пока она поучится здесь, а он устроится на работу, определится в жизни. Октябрина плакала, чем вконец расстроила отцовское сердце, но в чем-то и успокоила: вспомнила все же родителя… Слава богу - вспомнила.

Когда до родной деревни оставалось совсем немного, Федор даже шаг убавил, сознательно себя притормозил. Чтобы не попасть в деревню до темноты. Ни с кем он не хотел видеться, ни с кем говорить. Только с матерью.

Вот как она, жизнь, повернулась для Федора: уже и люди не нужны стали…

Мать долго стояла, прижавшись к сыну. Не плакала, только вздрагивала сухоньким телом.

- Теперь-то, сынок? вовсе отпустили? или как?- спрашивала она, Федор отвечал, мать почему-то не слышала и снова спрашивала, теми же словами. На середине стола дымила коптилка, Федор осторожно убавил огонь. Даже в честь возвращения сына мать не могла возжечь лампу, не было керосину. Накрывая на стол, она говорила:

- Кузьма, товарищ твой русский, недавно опять заходил. Денег мне оставил, здоровья желал. Добрый человек, дай бог и ему здоровья.- Мать повернулась к иконам.- Господи, побереги ты всех хороших людей, побереги!- возопила она как последнюю просьбу.- Дай всем доброго здравия, многие лета и счастья в этой-то жизни. Позволь, господи, хорошим людям пожить по-людски, не все же Зильганам воля…

Услышав ненавистное имя, Федор сжал зубы. Потом тихо спросил:

- Где он теперь?- имени не произнес. Мать и так поняла.

- Охотничает вроде бы… С начальников, сказывают, его скинули, натворил чего-то. Говорили мне, будто с нашей избушки, на Ошъеле, охотничает. Вишь, как удобно стало: изведи хозяев да и пользуйся, что другие всю-то жизнь наживали… Сами век свой от шалаша охотились, избу, вишь, недосуг срубить. А теперь - как хорошо, из чужой избушки да на чужой тропе… Скажи ты мне, Федюшко, и што за времена такие настали, што власть этаких мироедов балует да милует?..

Федор не ответил. У него стучало в висках, гнев ударил в голову. Кто не охотник потомственный, кто не мучился в лесу, догоняя зверя, кто не сушился у костра среди снегов и метели - тому не понять гнев Федора Туланова, когда он услышал, кто пользуется его родовыми угодьями…

«Моими ловушками в моих угодьях… мои тропы топчет…»