Читать интересную книгу Черная шаль с красными цветами - Борис Шахов

Федор отнес матери две утки, ржаных сухарей, пшеничной крупы, вермишель… Всего понемногу.

Из деревни выехали около полудня.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Более двух месяцев ходил Лунин со своим отрядом по лесам и речкам верхней Ижмы. Первые три недели жили в устье Чимъеля, натянув палатки на берегу Ижмы. Федор показал место: из-под кочек просачивалась и тянулось, по болоту, собираясь в заводи, тонкая жирная пленка черной нефти. Лунин и Мамедов два дня крутились вокруг этого места и твердо сказали: да, это, конечно, не простая грязь, это продукт углеводорода…

- Спасибо, Туланов,- похвалил Федора Лунин.- сильно радоваться, конечно, рановато, но если найдем здесь месторождение, возьмем и назовем твоим именем: тулановское…

Странно было это слышать Федору в нынешнем его положении.

Несколько дней ходили вдоль берега реки. Особенно долго колупали своими остроконечными молотками возле высокой белой скалы, поднимающейся прямо из воды метров на пятнадцать. Затем в двух местах приказали вырыть глубокие длинные ямы. И всё записывали, записывали в свои тетради. Потом Лунин спросил, можно ли в те места, которые ешё хочет показать, Федор,- можно ли туда проехать на лошадях. С вьюками.

- Можно,- сказал Федор, подумав. Тогда Лунин дал Мамедову бумагу и деньги и еще с одним рабочим послал в Изъядор: нанять лошадей на два месяца. Сначала Лунин предложил было Туланову поехать с мастером. Тебе, мол, там все знакомы… Но тот, к немалому его удивлению, отказался.

Федору, конечно, хотелось еще раз побывать в родной деревне, повидать мать, но боялся он встретить там ненавистного Зильгана. Рано было встречаться с Васькой, рано… Погодим пока, потом, попозже встретимся - так он решил.

Туланов посоветовал Мамедову обратиться сразу к председателю сельсовета, чтоб тот выделил им из колхозных лошадей Серко. Если, конечно, жива еще эта лошадь. Серко приучен к лесу, сам Федор его приучил. С Серко они не пропадут, надежный конь.

Вернулись Мамедов с рабочим на следующий день. Один гнал лодку вдоль берега, а другой - верхом на Серко. Федор сразу узнал коня.

Стараясь сдержать рвавшееся из груди сердце, он подошел, погладил Серко по шее. Тот повернул голову, пошевелил ноздрями, потом вдруг всхрапнул, прижал уши и мордой ткнул Федора в грудь. «Признал…» Федор угостил Серко сухариком.

Так они теперь вдвоем и ходили. На Серко навешивали тяжелые тюки: палатки, запасы провизии, кое-какой геологический инструмент; лошадь исправно несла свою службу. Побывали на Сухом болоте. И в верховьях Нибели. Натоптались.

Обратно Лунин собрался уже в конце июля. До Изъядора его проводили на лодке. Но еще до выезда, на одной возвышенности, верстах в двух от устья Чимъеля они с Мамедовым топором забили столбик. Одну сторону его обтесали и чернильным карандашом вывели:

«Скважина № 1. Июль 1931 г.».

- Вот,- торжественно сказал Лунин,- здесь забурим самую первую. И пускай она будет счастливой.

Постояли на месте будущей скважины. Лунин наметил, что делать остающимся до приезда буровой бригады. Здесь, на месте скважины, снять лес вокруг на сто метров, чтоб поставить вышку и обустроиться. Весь подходящий лес собрать для строительства.

- Вас сюда послали, думаю, не на один год,- добавил Лунин.- Будем искать нефть, пока не найдем. Не ждите, времени не теряйте, начинайте строиться. Жилье человек на двадцать пять. Туланов, ты дома строил?

- Приходилось. Деревенские…

- А городские нам тут ни к чему. Вот, давай, будешь за десятника, и строитель, и конструктор, и прораб. А за старшего до приезда мастера остается Мамедов.

Начали обустраиваться. Буровая бригада, двадцать два человека, во главе с мастером Семиненко прибыла на двух больших плоскодонках в начале сентября. Вода к тому времени спала, как ей и полагается летом, и они от Дзолью подымались целый месяц. Федору не привыкать жить в лесных, походных условиях. Охотничья избушка, шалаш, а то и два зимних костра с ночевкой между ними - под открытым небом, в снегах… как тогда, когда подфартило ему взять рысь. Но тут не в удобствах дело, не в них. А в том, чего ради человек все это терпит. Лишает себя крыши, над головой, чистоты тела, нормальной еды, отдыха… Ради чего? Ради ближнего своего, которому от твоего долготерпения станет лучше, сытнее - да. Ради этого стоит терпеть. Ради себя только - ну, это спорно: иногда и ради себя можно, а иногда такою целью и пренебрежешь, невелика беда.

А тут, в «командировке» на буровой… Тут деваться некуда. Хочешь ты, не хочешь - тебя не спрашивает никто. Надо. И все. Все объяснения. И выбора нету. А коли выбора нет, то в таких случаях остается у человека одно спасение, одна самозащита: жить не думая, терпеть бесслезно, работать - и глушить себя этой самой работой так, словно и нету ничего на земле иного…

Это, пожалуй, закон всякой неволи. И, подумав, решил Федор Туланов, что и в самом деле нет у него иной жизни, кроме как жизнь в работе. Срок ему определили немалый, сколько-то этого сроку он отмотал, сколько-то осталось. Искать справедливости… нет, он давно понял, что там, за пределами зоны, за лагерной проволокой, никто не заинтересован в его досрочном освобождении. Никто там правды для него, Туланова, не ищет и не станет искать. Перегибы объявили… вовсе не для того, чтоб - разогнуть. Оно, конечно, может, и накажут кого, для видимости, для блезиру… Но кого посадили, тот отсидит. И ладно еще, если в лагере не добавят… Вот этого надо бояться. Добавки. Надо так жить и так работать, чтобы ни у кого и мысли не возникло: добавить.

Федор Туланов так и зажил теперь. С одной только мыслью в голове: освободиться после конца срока, освободиться вчистую, безоговорочно, с документами. Найти детей. Собрать их снова в семью. Взять к себе мать, чтобы не жила крохами с чужого стола… А там видно будет. Можно будет жить в своем доме, в своей деревне - станет жить. Не можно… ну что ж, поселится в лесной избушке, самой дальней. С лесным зверем станет из одной миски хлебать, но из детей людей вырастит. Таких же, как он сам, как Ульяна, как отец-мать. Честных, простых, надежных.

Итак, он начал рубить лес вокруг будущей буровой. К концу дня только и мог, что до топчана дотянуться да и забыться мертвым сном. И потом, когда бурили скважину, Федор не оставлял к вечеру в себе никаких сил: лишь перекусить - чтобы можно было назавтра подняться и спать, спать, провалиться в сон, как в единственное спасение. Чтобы не оставалось ни места, ни времени на терзающие душу мысли. Чтобы не думать о могиле Ульяны… последнем ее прибежище… к которому он не смог даже руки приложить, чтобы хоть там-то ей было покойно…

День за днем, месяц за месяцем жил Федор только работой. Но и ждал весточку от детей. Еще с Луниным он послал письмо в деревянский детдом. И теперь ждал ответа. Вместе с ответом должна была прийти и уверенность: что живет он единственно правильной, единственно праведной жизнью - ради детей живет.

Целый год миновал, как послал он письмо. И вот, наконец, пришел ответ. Федор дрожащими руками вскрыл конверт, ему адресованный. Ожидал увидеть нетвердые детские каракули, а тут строгий почерк человека, который точно знает, чего он хочет от окружающих:

«Гражданину Ф. М. Туланову. Сообщаем вам, что письмо ваше, адресованное братьям и сестре Тулановым, дирекция детского дома получила. Да, Григорий, Георгий и Октябрина Тулановы находятся в нашем детдоме. Попали они сюда только потому, что их родители стали кулаками и выступают против Советской власти. Советское государство само взяло на себя все заботы по их воспитанию. От вас долго не было никаких известий. Но мы, их воспитатели и учителя, просим вас и в дальнейшем - воздержаться от посылки писем в их адрес. Не надо будоражить сознание детей и тревожить их сердечные раны. Дети не виноваты в том, какие у них родители. Я запретила передавать ваше письмо детям. Пусть растут спокойно, без ненужных волнений - и вырастут преданные делу Революции и большевистской партии люди. Дети за отцов не отвечают.

Директор детдома Потолицына Е. А.»

Ну, кажется, после всего пережитого и сам Федор Туланов мог сказать: да нету ничего на свете выносливее и крепче человека. Любую боль и любую муку может вынести, чего судьба ни определит…

Но тут… получив письмо, крепенько закусил Федор губу зубами - чтобы не наделать делов. Охватило его такое неистовое желание бить, ломать, рвать… С громадным трудом усидел он на месте, не сорвался, не натворил этих самых делов…

И только преодолев - огромным усилием воли преодолев мгновенное ослепление гневом, Федор загрустил: это что же за бабы такие пошли?.. Это ж какой бессердечной надо быть, чтобы такие слова написать человеку, да еще в неволю… И кто ж ей такие права определил, если она этакое писать не стесняется? И чему, скажите, люди добрые, чему такой человек может детей научить, оставшихся без отца, без матери?..