обеих бровей.
– Возможно. Только надежной мне не стать никогда. Неделями пренебрегать материнскими обязанностями к малышке Скульд – это одно. Только по мере того как девочка растет, все лучше понимает окружающий мир и то, чего она заслуживает, отношение ко мне, как к предательнице, будет только крепнуть. Ей нужен родитель, на которого она может положиться, и это ты.
– Скульд нужна мать.
– Я уверена, что нет.
– Но, Хельга, я понятия не имею, как растить детей! – возразил я и в собственной интонации услышал, как наверняка и Хельга, что моя решимость тает. – Ради всего святого, ей же только три!
– Ты прекрасно растил меня много лет, пока из Стокгольма не уехал.
Я скептически на нее посмотрел.
– Неужели?
– Никаких сомнений.
Внутри все судорожно сжалось, даже ноги свело. Нелепо думать, что путь истинный откроется тебе сам, и ты никогда не пожалеешь, что его выбрал.
– Как мне тебя найти? – спросил я. – Куда писать? Слишком больно терять тебя окончательно.
– Думаю… – начала Хельга и коснулась рукой моего изуродованного шрамами лица, совсем как в день, когда я впервые нашел ее в Рауд-фьорд-хитте. – Думаю, какое-то время нам лучше не переписываться. Если попытаешься одной рукой оберегать Скульд на Шпицбергене, а другой нащупывать опору в тумане, можешь разорваться пополам. Останься здесь, с ней. Посвяти себя ей, пожалуйста! Понимаю, это величайшее из одолжений, о котором я могу попросить; и единственное, о котором я прошу. Однажды, когда Скульд наберется силы, которая, я знаю, в ней есть, и ты удостоверишься, что ветры дуют с севера, мы можем встретиться снова.
– Мир слишком велик для такой неопределенности, – заметил я.
– Скажем так: я поеду лишь туда, куда наши предки викинги направляли свои галеры. Сам знаешь, с языками я не дружу, поэтому пространство для маневра сокращается.
– Слишком много расставаний, – глухо проговорил я.
– Разве ты всегда не мечтал о спутнике жизни, который тебя не бросит? Вот, дядя, у тебя появилась спутница.
Часть V
69
В 1933 году Скульд исполнилось семь. Полярная ночь ее не заботила. Не беспокоила совершенно. Словно естественным являлся именно такой порядок вещей – солнце без устали светит полгода, потом исчезает – а наоборот было бы подозрительно. Она привыкла к тому, что для безоговорочного находились оговорки. Я высматривал в ней признаки болезни Хельги, но не видел ничего. Скульд росла серьезной девочкой, до чрезмерного старательной, порой настороженной, но с сильными приступами дикого, безудержного веселья. Норвежские моряки обожали Скульд, так же как обожали ее мать, хотя, наверное, иным образом. Они оберегали ее ради молодой женщины, которая всегда была такой игривой и о которой они говорили с благоговением, словно об умершей.
Годами я ждал, что пойдут письма от Хельги и сообщат мне что-нибудь – хоть что-нибудь! – о ее новой жизни или, как минимум, о существовании, но они не пошли. Макинтайру тоже не удалось ничего узнать о ее местонахождении. Я сам жил жизнью беглеца, но привыкнуть к этому не мог. На каком-то уровне восприятия я всегда чувствовал себя будто только что освежеванным.
Казалось, лучшее, что я мог сделать, это сохранить память о Хельге в сознании Скульд. Я попросил у сестры Хельгины фотографии, которыми она могла поделиться, и Ольга, разумеется, согласилась, отчаянно желая сделать хоть что-то для «брошенной» внучки. Смягчающие вину обстоятельства были от Ольги скрыты, но исчезновение Хельги ее сильно расстроило. Никакие в мире догадки не могли вернуть ее дочь в поле зрения, поэтому Ольга сосредоточила свое беспокойное внимание на внучке и прислала нам почти все имеющиеся у нее фотографии. Сочтя неправильным держать их в жестянке и доставать лишь по сентиментальным случаям, мы со Скульд решили выставить Хельгины фотографии напоказ, чтобы говорить о ней было проще. Рам у нас не было, поэтому стены Рауд-фьорд-хитты и домика в Бискайяхукене были завешаны странными, поблекшими фотографиями Хельги, занятой то одним, то другим, в возрасте от двенадцати лет, когда фотокамеры стали доступнее и Арвид проявил себя если не слишком талантливым, то увлеченным фотографом-любителем, до шестнадцати, когда она беременной уехала на Шпицберген. Поэтому на всех фото Хельга была юной и скороспелой: либо мелодраматично хмурилась, либо нелепо улыбалась. Хельга на фото не слишком напоминала Хельгу из моих историй, но бутафория лучше, чем ничего. О Хельге мы говорили так часто – Скульд вставляла известные ей детали с серьезной осведомленностью, – что тяжким бременем это не казалось.
В конце сентября, через пару недель после нашего ежегодного паломничества к Макинтайру – к удивлению и удовольствию старого шотландца, Скульд звала его дядя Чарли – в Элисхамне бросил якорь корабль. Как всегда, чтобы повидать Скульд, на берег высадилось больше моряков, чем это было необходимо. Я остался в хижине и сидел у окна, чтобы наблюдать за происходящим. Годами я испытывал абсурдный страх, что кто-то из моряков попробует похитить девочку, решив, что я не гожусь ей в родители. С таким страхом мне удавалось усидеть в хижине с огромным трудом. Я отдал Скульд письмо для Макинтайра, и она убежала к гостям. Потом я услышал, как она с норвежцами носится по берегу: взрослые мужчины смеялись и улюлюкали, как школьники. Они то и дело исчезали, потом снова появлялись в моем поле зрения. Я вытянул шею, чтобы посмотреть, куда они умчались, а заодно удостовериться, что к ним не подбирается белый медведь, привлеченный шумом, хоть в это время года это было маловероятно, и вдруг заметил, что один моряк в забаве не участвует. Он методично выгружал ящики из шлюпки. Ни другие моряки, ни Скульд внимания на него не обращали. Я представить не мог, в чем дело, потому что ничего не заказывал, но предположил, что Макинтайр счел нужным прислать нам больше книг для образования Скульд.
– Спасибо Макинтайру и черт его дери одновременно, – сказал я, не обращаясь ни к кому. – У нас в хижине места не осталось.
Когда, судя по внезапно воцарившейся тишине, моряки оставили Скульд в покое и уехали, а я вышел из хижины осмотреться, одинокий моряк, к моему изумлению, тщательнейшим образом перебирал ящики, словно стараясь каталогизировать каждый из них. Шлюпка уже вернулась к кораблю. Скульд стояла в двадцати осторожных шагах от мужчины и опасливо его оглядывала. Она не хуже моего понимала, что это не моряк.
– Ваш корабль уходит! – закричал я ему с порога. – Если не хотите зимовать в Рауд-фьорд-хитте, вам лучше окликнуть друзей. Видимо, они о вас уже забыли!
– Черт побери тех, кто складывал этот груз! – с сильным раздражением отозвался прибывший. – Бардак полный!