Алексис прикоснулась к щеке ладонью, затем решительно сняла со своих плеч его руки, отступая назад. Ей стало трудно дышать; ее испугал и сам вопрос, и то, как она восприняла его.
Алексис решительно подняла рубашку, бережно и аккуратно сложила ее, расправляя складки.
— Это единственная вещь, которая у меня осталась от тебя. Единственная вещь, которая напоминала мне о том, что ты не плод моего воображения. — Замолчав и повернувшись к нему спиной, Алексис убрала рубашку в комод. — Я надевала ее только ночью, — тихо добавила она. — Спала в ней. Мне нравилось думать, что я сплю с тобой.
— А сейчас все изменилось, — полуутвердительно-полувопросительно сказал Клод.
— Ты знаешь сам, — ответила Алексис, снова поворачиваясь к нему лицом.
Слова ее разбили тишину, словно молоток хрупкое стекло, — все было названо своими именами.
Он знал о том, что между ними ничего не будет, уже в тот момент, когда брал в руки конверт с приказом, но лишь сейчас Клод понял, что до сих пор не смог с этим смириться. Он резко отвернулся, не в силах более выносить мягкий янтарный свет, льющийся из ее глаз. На его отчаянно громкий стук в дверь охранник отодвинул засов снаружи и выпустил Клода. Он ушел, не оглянувшись. Алексис скорее почувствовала, чем услышала, как опустился засов. Шаги за дверью стихли. Едва осознавая, что делает, Алексис вытащила из ботинка кинжал и метнула его в стену своей тюрьмы.
Лезвие глубоко вонзилось в дерево. Костяная ручка продолжала вибрировать, пока она, упав на постель, уставившись невидящими глазами в иллюминатор, боролась с собой, стараясь унять дрожь в губах и непрошеные слезы.
Несколькими часами позже Клод принес ей обед. Он оставил поднос на столе и ушел, не глядя на нее, а пустой поднос позже забрал Франк. Свет проникал в каюту только сквозь иллюминатор, и с наступлением вечера ее тюрьма погрузилась во мрак, лишив возможности созерцать хотя бы что-нибудь.
Алексис закрыла глаза и, сжавшись в комок, натянула на себя одеяло. Ей снились не моря, не битвы, не Клод, даже не ее тюрьма. Ей снилась девочка, которой когда-то была она сама, девочка, чей мир составляла горка черной сажи в углу.
Клод не спал в эту ночь. Стоя неподалеку от рулевого, он всматривался вдаль, не покажется ли на горизонте «Святая Мария». Если Алексис и была абсолютно уверена в своих людях, Клод не разделял ее веры. Он видел, какими взглядами провожали они своего капитана, и понимал, что они с большой неохотой подчинились приказу не затевать драки. Действительно, ее речь, когда она сообщила им о происшедшем, была исполнена величия. Ни намека на жертвенность и снисходительность — ничего, что могло бы задеть их чувства. Голос спокойный и уверенный, с той необходимой долей авторитарности, которая может гарантировать безусловное исполнение приказа. Они придут, думал Клод. Придут рано или поздно. Клод мечтал о том, чтобы это случилось поскорее.
Он думал о ней, спящей в его рубашке под мягким белым льном простыни; о том, как выглядит она во сне, когда на нее смотрит один только голубоватый месяц, заливая ее призрачным светом, очерчивая полутенями нежные округлости тела. Он вспоминал, как просыпался сам, как смотрел на нее, и она просыпалась тоже. Улыбка теплилась где-то в самых уголках ее губ, желание проявлялось в едва заметном наклоне головы, сопровождавшемся взмахом золотых волос — шелковисто-нежных и тоже отсвечивающих голубым.
Хватит, приказал себе Клод. Теперь уже не важно, чем она была для него, теперь он должен был видеть в ней лишь капитана Денти. Если явятся ее люди, они будут сражаться за своего капитана. Алексис была частью их жизни, их, а не его. И сейчас, запертая в четырех стенах каюты за крепким засовом, она принадлежала только себе.
— Я пришел вас сменить, капитан, — сообщил Лендис, возвращая Клода к реальности.
— Да, пожалуй, пора.
— Вы думаете, они придут? — спросил Лендис, принимая вахту.
— А вы нет?
— Я думаю, придут. И ребята считают так же.
— Так почему ее люди должны думать по-другому?
— Мне не слишком хочется встречаться с ними в бою, — покачав головой, признался Лендис.
Клод невесело усмехнулся.
— Разве мне этого хочется?
— Да, — последовал ответ.
Клод удивленно оглянулся на друга.
— И что вас заставляет так думать?
Глядя вдаль, Лендис ответил:
— Вы знаете не хуже остальных, что на этот раз у нее нет надежды на спасение, что бы она ни говорила. И если бы ее люди пришли к ней на помощь, всем, в том числе и вам, стало бы легче.
Клод угрюмо насупился.
— Чтобы я больше не слышал этого, Лендис. И нечего ссылаться на остальных. Забудьте об Алексис! Женщина, которую мы взяли в плен, — капитан Денти, и капитана Денти мы сейчас везем в Вашингтон! Никому из нас не станет легче от того, что мы будем мучиться и переживать. Мы только утратим бдительность, и она сразу воспользуется этим. Имейте в виду, я разберусь с любым, кто проявит малейшую нерешительность, когда будет приказано вздернуть ее на нок-pee!
Клод зашагал прочь, не заметив что Лендис улыбается ему вслед.
Лендис посмотрел на стоящего за штурвалом Тома Даниелса и по тому, как тот передернул плечами, понял, что он слышал все. И Лендис, и Том, как, впрочем, почти каждый на корабле, сильно сомневались в том, что капитан смог бы подать своим подчиненным пример, если бы повесить Денти приказали ему.
Готовясь ко сну, Клод думал о только что сказанном. Кого он пытался убедить: себя или Лендиса? Разве он властен над сознанием, над чувствами подчиненных? Не мог же он расколоть надвое каждого из своих моряков и раздвоиться сам. Алексис тоже была существом единым. Будучи капитаном Денти, она оставалась женщиной, которую он любил. Засыпая, Клод мечтал лишь о том моменте, когда моряки со «Святой Марии» заставят его действовать, освободив от тягостных раздумий.
Несколько дней прошло в монотонном однообразии. Алексис успела пересчитать количество досок, образующих пол ее каюты. Она успела дать имя каждому следу от сучка на потолке и научилась распознавать стражников по шагам. Она представляла себе лица людей, сменяющих друг друга на посту возле ее двери. Вот это Франк Спринджер, тонкокостный высокий парень с легкой и пружинистой, как и его имя, походкой. А вот его сменщик Майк Гаррисон — увалень, шагающий тяжело, чуть косолапо. Гарри Янга она узнавала по шаркающим шагам, отчего-то ассоциирующимся у нее с его кривоватой усмешкой. Зато Том Даниелс двигался с вальяжной грацией отменного фехтовальщика. Шаги его были почти неслышными, вкрадчивыми. Правда, Алексис не удавалось представить себе походку Форреста, зато он заявлял о себе громким кряхтеньем.