Мне вдруг приходит в голову, что Бруардель мог состоять в том же правительственном комитете по здравоохранению, членами которого были Жюль и Пастер.
— Вы и ваша… — Бруардель смотрит на меня.
— Это невеста доктора Дюбуа, мадемуазель Карре.
Директор удивлен, как и я, что у Дюбуа была невеста. Я подношу платок к лицу, якобы скрывая горе, и бормочу что-то невразумительное, дабы не выдать свой иностранный акцент.
— Я весьма удивлен. Я не знал, что у Люка есть семья и невеста. Я даже слышал… Впрочем, это не имеет значения. Примите мои соболезнования. Когда состоятся похороны? Разумеется, я хотел бы присутствовать.
— Пока не решено. Мы известим вас, — быстро говорит Жюль.
Доктор Бруардель снимает шляпу.
— Везут.
Санитар больничного морга выкатывает тележку, на которой лежит тело, завернутое в черную материю. Я отхожу, прикрывая платком лицо, дабы изобразить постигшее меня горе. Я и в самом деле тронута. Каким бы ни был Дюбуа, я не могу равнодушно смотреть, как его тело погружают в похоронный фургон.
Позади меня Жюль и Бруардель прощаются, и Жюль быстро догоняет меня. Наш фиакр ждет на другой стороне улицы напротив выезда, и мне приходится сдерживать ноги, чтобы они не пустились вскачь. У экипажа я оглядываюсь назад и вижу, что доктор Бруардель после разговора с санитаром морга поворачивается к медсестре, которая привела нас на погрузочную площадку. Та что-то взволнованно говорит, показывая куда-то позади себя, и на площадке появляется знакомая фигура — человек с одной рукой.
— О Боже, кот соскочил со сковородки.
Жюль смотрит назад, помогая мне сесть в экипаж.
— Прибыл еще один дядюшка. Это немного охладит пыл Бруарделя. Мне показалось, он узнает меня, ведь он был членом комитета по здравоохранению, как Пастер и я.
— Как ты думаешь, что произойдет?
Он пожимает плечами.
— Бруардель может натравить на нас полицию. Нас арестуют, посадят в тюрьму и казнят на гильотине. Но, в сущности, вероятно, ничего не произойдет, потому что Маллио не станет раскрывать себя, выдавая нас.
Ужасная мысль приходит мне на ум. Я хватаю Жюля за руку.
— Что, если Маллио действительно дядя Дюбуа?
Он не отвечает, словно не слышит меня, и смотрит в окно экипажа на дома, мимо которых мы проезжаем.
— Кот выскочил из мешка.
— Что?
— Кот выскочил из мешка,[47] а не «соскочил со сковородки». Я слышал это выражение, когда был в Америке. Ты неправильно употребила его.
— Так или иначе, мы сделали свое дело.
62
По дороге в морг мы проезжаем по бедняцким кварталам, где процветают проституция, воровство и нищета. Чумазые, исхудалые дети играют в канаве.
— Она действительно сказала это?
Жюль молчит некоторое время.
— Кто сказал и что «это»?
— Мария Антуанетта. Действительно ли она сказала: пусть они едят пирожное, если у них нет хлеба?
— Рассказывают, что один из ее сыновей спросил, почему люди не едят пирожное, когда услышал, как они требуют хлеба, но я не уверен в достоверности этой истории. Королева же этого наверняка не говорила.
— В странное время мы живем, Жюль, не так ли? Террористы не только метают бомбы, но и взрывают их вместе с собой, чтобы убить как можно больше народу. Во многих странах люди голодными ложатся спать. И в Америке тоже есть жадные бизнесмены, как Артигас, которым нет дела до чужих бед, лишь бы набить свои карманы. Говорят, что ты можешь предсказывать будущее. Изменится ли когда-нибудь мир?
— Мир, конечно, изменится. Вот только изменятся ли люди и перестанут ли ненавидеть друг друга?
Доктор Пастер и Рот ждут у морга с чемоданчиком, полным лабораторных инструментов. Они возьмут образцы крови и ткани у трупа и сразу же сделают анализы. Пока выгружают тело, заведующий моргом выражает мне свое недовольство.
— У нас это не принято, мадемуазель. Мы не позволяем производить такие операции в нашем помещении, и я бы вообще не разрешил, если бы знал, что покойный болел лихорадкой.
— Вы должны гордиться, — говорю я тощему маленькому человеку. — Один из величайших людей Франции выбрал ваше заведение, чтобы провести исследование, которое спасет город и, может быть, вашу жизнь или жизнь кого-нибудь из членов вашей семьи. Вы будете вознаграждены на небесах за свое содействие.
Он потирает руки и бросает на меня взгляд, которым тебя могут одарить только владельцы похоронного бюро или продавцы «змеиного масла».[48]
— Боюсь мне понадобится более земное вознаграждение. Скажем, гонорар, вдвое превышающий обговоренный.
— Корень всех зол, — говорю я Жюлю, после того как расплатилась.
— Деньги?
— Жадность.
После часового ожидания известий от ученых, работающих в бальзамической комнате, я предлагаю Жюлю немного пройтись и подышать свежим воздухом.
— Мне нужно прогуляться, иначе я начну выть.
Я опираюсь на его руку. Рядом с ним я чувствую себя в большей безопасности. К моему удовольствию, он жмется ко мне. У меня нет желания разговаривать, и, очевидно, у него тоже. Единственное, чего я хочу, — это забыть все, что произошло, поэтому я пытаюсь представить себя и Жюля в иных обстоятельствах: будто мы супружеская пара и вышли на прогулку в одном из красивых кварталов Парижа. Сейчас поздняя осень, и деревья одеваются в золотисто-багровый наряд. После прогулки мы пойдем к «Максиму» и будем ужинать с друзьями. Лицо обвевает свежий, морозный воздухи…
— Нелли, — перебивает мои грезы Жюль, — из-за угла выехал полицейский фургон.
— Иди как ни в чем не бывало, — говорю я.
Мы делаем всего несколько шагов, и я лицом к лицу сталкиваюсь с человеком из недавнего прошлого.
— Вы?
Я улыбаюсь.
— Здравствуйте, инспектор Люссак. Мы ждали вас. Как здорово. — Я поворачиваюсь к Жюлю. — Мы только что позвали полицию, и вы тут как тут.
Жюль ошеломлен, но не произносит ни слова.
Инспектора Люссака сопровождает мужчина лет пятидесяти. У него вытянутое лицо и ни следа улыбки ни на губах, ни в глазах. Я узнаю в нем человека, мимо которого я прошмыгнула, когда убежала из полицейского участка.
— Вы заставили нас побегать за вами, мадемуазель Блай. Я главный инспектор Моран. К вашему сведению, у парижской полиции большое желание вознаградить вашу сомнительную деятельность тюремным сроком.
Жюль выступает вперед.
— Нелли раскрывает столь серьезный для судьбы нашего города заговор, что будет награждена орденом Почетного легиона, а не заключением в тюремную камеру.
— Позвольте спросить, мсье, а вы кто такой? Если вы заодно с этой женщиной, — указывает он на Жюля длинным, как у Икабода Крейна,[49] пальцем, — мне нужно знать ваше имя, чтобы выписать ордер на арест.
— Я Жюль Верн.
— Чепуха. Вы на него не похожи.
— Я выгляжу точно как Жюль Верн без бороды.
— Вы выглядите как ненормальный, мсье, с бородой или без.
В этот момент открывается дверь морга, и появляется доктор Пастер, бормоча себе под нос:
— Это катастрофа.
Инспектор Моран криво улыбается:
— Может быть, вы скажете, что это Филеас Фогг?
— Нет, господин инспектор, это Луи Пастер.
Инспектор полиции заливается таким смехом, что сгибается пополам. Когда он распрямляется, на его лице нет и тени веселья.
— Наденьте наручники на этих двоих. И на старика тоже. Мы отвезем их в тюремный лазарет для проверки психического состояния.
Инспектор Люссак смотрит на Пастера и Жюля.
— Господин Моран, по-моему, у нас проблема.
63
— Просто дьявольский набор, — сообщает нам доктор Пастер.
Мы сидим в совещательной комнате в штаб-квартире Сюрте. Кроме меня там Жюль, Пастер, Рот, главный инспектор Моран, инспектор Люссак, министр внутренних дел и префект полиции.
— Сибирская язва, — говорит Пастер, — холера, ботулизм, возможно — бубонная чума, брюшной тиф, даже штамм инфлюэнцы. Чего только нет в бомбе.
— В бомбе? — Министр внутренних дел в шоке.
— В микробной бомбе. — Пастер качает головой. — О начинке компонента легче судить при осмотре тела и внутренностей невооруженным глазом, чем под микроскопом. Видна сыпь как при брюшном тифе, черные пятна на коже от бубонов, нарывы от чумы; как стало известно, даже через несколько часов после смерти тело подергивалось от холерных судорог. Я не могу сказать, что там еще в компоненте, только он самый смертельный яд на земле.
Министр смотрит на потолок, поджав губы.
— Вы говорите, что все эти микробы смешал ученый?
— К сожалению, да. Но сделать это не так просто. Наоборот, очень трудно создать культуру, в которой могут жить различные микробы одновременно. И мы не знаем, была она жидкой или твердой. Для экспериментов нужны годы.