Возник вопрос о том, как кормить всю эту команду. На бумажные деньги в деревне ничего нельзя было купить. Воспользовавшись нэпом, кулак пытался снова прибрать к рукам село. Государство боролось за укрепление советского рубля. Выпущенный в то лето хлебный заем, денежная реформа, призыв проводить крупные денежные операции через государственный банк, развитие сельской кооперации — все это наталкивалось на бойкот со стороны кулачества. Кулаки не признавали ничего, кроме золота и вещей на обмен. А путешествие могло затянуться, так что кормежка вырастала в целую проблему.
Медведеву пришло в голову снабдить все три группы только что выпущенными первыми советскими медными деньгами. Большие, сверкающие, как золото, звонкие медные пятаки, еще не виданные на селе, должны внушить доверие крестьянину. Эта идея была осуществлена и едва не сорвала всю операцию.
* * *
В лесу уже стемнело, и Медведев с трудом различал бредущие далеко впереди по просеке три фигуры. До Гуляй-Поля оставалось верст пятьдесят. Нужно было готовиться к ночевке.
Очевидно, Лепетченко решил заночевать в селе, так как он и его спутники вышли на опушку леса и двинулись к речушке, за которой белели мазанки. Медведев дал им войти в село, а сам со своей группой отправился искать другой брод. Вторая группа, следовавшая за медведевской, также свернула в сторону. Добродеев потребовал, чтобы Лева о второй группе ничего не знал: он ему еще не до конца доверял — и нужно было исключить всякую возможность того, что Задов увидит дополнительную охрану. Кроме того, в Екатеринославе Медведева предупредили, что в этих местах появилась банда уголовников под предводительством какого-то шального цыгана, — пришлось потратить время на разведку. Очень уж не ко времени была бы сейчас стычка с бандитами. Однако близ села в лесу все было спокойно.
Долго блуждали в темноте обе группы, пока не отыскали брод и не вошли в село.
Хата, в которую попали Марк, Лева и Лепетченко, была небогатой. Хозяйка, в рваной вязаной кофте и, несмотря на лето, закутанная в платок, большими шагами ходила по комнате, шлепая босиком по земляному полу, и с силой качала на руках младенца. Младенец орал басом. В углу на колченогой железной кровати, покрытой лоскутным одеялом, сидел мальчик лет шестнадцати с шапкой льняных волос.
Едва они вошли, хозяйка напустилась на них с таким криком, словно только их и ждала.
— Ага! Приихалы! Начальнички! Ночувать. Вечерять. Вас недоставало. А може ще и забрать щось у мене? Берите! Все берите! У кого мало, тому ничого не треба. У кого много, тому нехай еще бильше!
— Чего ты кричишь, хозяйка? — удивился Марк.
— Чому? — еще громче закричала женщина. — Тому, що як з центру, так до мене ставлють ночувать! А Семенчуки в своих хоромах щоб, боронь боже, не втомилися, щоб им, боронь боже, хоромы не замарать! Ось вона, власть Советская, кого защищаеть!
— Я бачу, ты любишь Советскую власть, — оживился Лепетченко.
— Та провались ты разом з нею!
За всю дорогу Лепетченко ни разу не поднял ни на кого глаз, не сказал почти ни одного слова. Он шагал молча, сгорбившись, свесив длинные руки. На узком, сухом лице, похожем на морду старого облезлого шпица, застыло выражение, в котором соединялись страх и злоба. Марк изредка, словно невзначай, показывал ему то на восстановленный завод, то на постройки крестьянской коммуны, мимо которых они проходили. Лепетченко только сильнее сжимал зубы, и глаза его, опущенные к земле, еще больше желтели. Как ненавидел он все это! С каждым шагом понимал он все яснее: не вернуться ему сюда со своим батькой. Не гулять больше на украинской земле.
Слова этой женщины были для него веянием надежды. Он воспрянул духом, забегал по комнате и, хлопая себя по тощим ляжкам, заговорил, давясь от смеха:
— Ага, Советская власть ей не нравится! Ничего, отдашь последнюю курицу — полюбишь. Хату отберем — сразу понравится тебе Советская власть. Кормить она нас не кочет! Своих дорогих благодетелей комиссаров. Х-ха!.. А ну, давай тащи, корми Советскую власть! Корми москалей, живо, не то шкуру спущу!
— Та нехай тоби черт подаст! — взвизгнула женщина.
А Лепетченко все дразнил ее и хохотал. Марк поспешил протянуть горсть сверкающих пятаков, чтобы прекратить эту неприятную сцену.
Женщина оборвала на полуслове, отступила на шаг.
— Що це таке?
— Деньги! Ну-ка, хозяйка, достань нам за эти деньги чего-нибудь поесть и постели сенца на полу — до утра передохнуть.
Хозяйка молча, осторожно свободной рукой взяла с ладони монеты, повертела перед собой, кликнула:
— Василь! — и вышла из хаты. Белобрысый парнишка метнулся за ней.
— Мужик одно только уважает — гроши! — довольный, воскликнул Лепетченко, валясь на кровать. — Как было, так есть, так будет до вику. Эге, я таки вижу, еще придет время, скажет мужик: «Батько, выручай от большевиков!»
Марк завел теоретический разговор насчет денег при анархическом строе. Лепетченко на все доводы махал рукой:
— Та ну вас с вашей анархией. Дайте только вернуться на Украину, мы вам покажем, что такое деньги!
Хозяйка принесла вареных яиц и молока с хлебом. И скоро, наевшись досыта, все трое растянулись на свежем, пышном сене.
Лева в разговор не вступал. Он лежал на спине с открытыми глазами, с невозмутимым лицом и молчал. Марк краем глаза все время наблюдал за ним, и тревога закрадывалась в его душу. О чем думает этот странный человек? Не раскаивается ли, что изменил батьке? За все время он ни словом не обменялся со своим старым приятелем, а ведь когда-то они с Лепетченко крепко дружили...
Вдруг в комнату один за другим вошли человек шесть крестьян с ружьями и вилами. Лепетченко даже не успел вскочить.
— Тихо! — сказал один из вошедших. — Доведется вам до утра посидеть в этой хате, пока начальство прибудет.
— Товарищи, по какому праву? — возмутился Марк.
— Лягайте, спочивайте. Начальство приедет — разберется, кто вы есть, — ласково уговаривал молодой коренастый мужичок, с такой силой наседая на Марка, пытавшегося вступить в переговоры, что тот почел за лучшее покориться и дождаться начальства.
Лепетченко, забившись в угол, скрежетал зубами.
— От чертова баба! Ну, попадись она мне!..
Не желая попадаться, баба давно уже улизнула из хаты.
Один Лева, не обращая внимания на происходящее, продолжал хранить молчание, лежал с открытыми глазами и все думал о чем-то.
Под утро приехал начальник уездной милиции. Ему было не больше двадцати лет. Скуластый, с черным чубом, он говорил спокойно, негромко, окая по-волжски.