Читать интересную книгу Граждане Рима - София Мак-Дугалл

— Хорошо, — сказал Делир, — ты смотрела отчеты не реже остальных. Ты бы догадалась, кто он, если бы тебе не сказали?

Марк почувствовал себя вконец несчастным — как выставочный экспонат или вещественное доказательство, — пока Зи-е разглядывала его. Потом пожала плечами:

— Не думаю. Нет, вряд ли.

— А я бы узнала, — в пику ей заявила Лал, только укрепляя растущее чувство раздражения, которое она пробудила в Уне. Уне хотелось, чтобы кто-нибудь хоть как-нибудь подбодрил Марка, но сама не могла этого сделать — слишком много было народу, к тому же ей ничего не приходило в голову.

К счастью, Делир, похоже, испытал ту же потребность.

— Не волнуйся. Обычно мы отпускаем людей в определенное время, когда знаем, что есть сочувственно настроенные, со своим хозяйством и так далее, даже портовые охранники, готовые помочь им. До следующей смены еще долго.

— Да, и не только ты будешь говорить, что был рабом, — сказал Сулиен, — но и мы с Уной тоже. Скажем, что ты был в Лондоне.

Марк кивнул. Он ожидал, что его нежелание ехать в Хольцарту пройдет, как, скажем, нежелание идти на вечеринку проходит во время вечеринки. Но Дама внес свою лепту на всю оставшуюся жизнь. Теперь Марк не знал, где ему хочется быть.

— И ты не должен покидать ущелье один, — сказал Делир, положив конец дискуссии.

Лал объявила, что покажет им, где спать, и что Уне придется поселиться с ней. Уна мило улыбнулась, пожалуй, чуточку дольше, чем следовало.

Оказавшись наедине с Новием и рабами, Лал внезапно почувствовала, что ее задор куда-то делся — так обычно все и происходило. «Я им не понравилась», — уныло подумала она. Потому что она, как всегда, слишком много говорила и делала слишком много лишнего. Впрочем, такие мысли никак не влияли на ее поведение; если даже она и перекрикивала всех, преувеличивала все и изо всех сил старалась казаться забавной, то по-другому она не умела.

— Не так страшен черт, как его малюют, — игриво сказала она, имея в виду перебои с горячей водой и нужники, которые могли пахнуть и хуже.

Ее одежда приводила ее в отчаяние. Темно-красное платье должно было выглядеть нелепо в сочетании с тяжелыми горными башмаками, которые ей приходилось носить, — а Делир недвусмысленно заявлял, что выглядит она глупо или, по крайней мере, с каждым днем все больше намеренно увиливает от дела, на цыпочках обходя грязь в своих блестящих туфельках, хотя именно он подарил их ей на день рождения. И несмотря на то что она жила в ущелье уже почти четыре года, ей нечего было больше носить. Одежда, в которой она копала репу, ничем не отличалась от ее тонких ярких платьев, разве что была выношена до дыр и везде жала, так что Лал перестала обращать на нее внимание. Она никак не могла избавиться от раз и навсегда усвоенного мнения, что в непогоду нужно носить что-то с длинным рукавом, из чего бы это ни было сшито. Отсюда следовало, что если она не расфуфыривалась, то выглядела еще большей оборванкой, чем любой из беглых рабов, и часто мерзла. Так или иначе, перед ужином она надевала свои модные туфельки, отчего ее бросало в жар, пока не удавалось спрятать ноги под столом, где их, слава богу, было не видно.

Уна, Сулиен и Марк поняли, что в первый вечер от них не ждут ничего особенного. Из-за воздушных шпионов был объявлен комендантский час и затемнение, так что поели они очень рано; произошло это в самом большом из домиков на дне ущелья, где было слышно, как река журчит за деревянными стенами, оклеенными деловыми извещениями об эвакуации. Было здесь и несколько детских рисунков, старых и навевавших тоску, на которых разноцветные фигурки оранжево улыбались, тайком выбираясь из темных домов и прячась в синих поездах.

Временами в ущелье собиралось до сотни человек; сейчас было всего тридцать девять. Почти все встретили их с каким-то агрессивным удовольствием, в котором, однако, не было ничего личного; просто, несмотря на «спиральки», присутствующие хотели доказать, что голыми руками их не возьмешь. Они сидели на длинных скамьях среди, как особенно казалось Уне, неразличимой массы моложавых мужчин, каждому из которых было по крайней мере лет на пять больше, чем можно было дать по внешности. Лэт, Кальв, Келер — Лал представляла каждого бойко и громогласно, так что было невозможно уследить за тем, кому какое имя принадлежит, а потом со знанием дела сказала Уне и Марку:

— Вам, наверное, долго пришлось пробыть втроем, и такое множество народу вас пугает. Ничего, это только поначалу.

Однако чувство это так до конца и не прошло. Там была высохшая, как щепка, Пирра, находившаяся в ущелье уже четыре месяца, но по-прежнему сидевшая или стоявшая, как ствол срубленного дерева, словно разбитая параличом страха и отчаяния при виде того, во что упирался ее помертвелый взгляд, будь то стена или стоявшая перед ней пища. Едва за что-то принявшись, она тут же это бросала, касалось ли это еды или ее длинных редких волос, космами ниспадавших на костлявые плечи, волос, которые она безуспешно пыталась заплести в косички. Сейчас ей было даже хуже, чем обычно, и уже давно, потому что она не поверила, когда Делир сказал, что солдаты их не найдут. Вообще Делир умел хорошо распутывать подобные узлы ужаса и шока, но пока, сколько он ни говорил с Пиррой, ни сидел молча рядом, ни подбирал ей какой-нибудь несложной работы — ничто не давало заметных результатов. Она почти ни с кем не разговаривала кроме своей маленькой, с осунувшимся личиком дочери Айрис, которой приходилось упрашивать и уламывать ее, заставляя встать, сесть или проявить хоть какой-то признак жизни. Пирра и ела-то только потому, что Айрис постоянно шпыняла ее, жутковато разыгрывая роль бабушки: «Ну-ка давай, я хочу, чтобы у нас была чистая тарелка», — и Пирра безо всякой охоты поднимала и подносила ко рту тяжелую ложку.

Айрис исполнилось девять, но она была сверхъестественно взрослой и сведущей для своих лет. Она без всяких понуканий, как робот, мыла и чистила все в доме, совершенно невозмутимо, и, похоже, относилась к Пирре почти равнодушно, как к вызову, требующему от нее еще большего героического терпения. Невольно приходило в голову, что девочка должна была вести за собой мать вверх и вниз по горам всю дорогу от самой Ретин, иначе трудно было понять, как такая развалина могла забраться так далеко, на что и у более сильного человека не хватило бы сил. Но она добралась.

— Нет, нет, — объяснила Лал, беспомощно стараясь одна поддержать общую беседу и ободряюще улыбаясь Пирре. — Она действовала просто поразительно: в один прекрасный день сгребла Айрис в охапку и сбежала, и половину пути проехала на хозяйской машине, хотя раньше никогда не садилась за руль. Это Айрис мне рассказала. На самом деле она только теперь такая, думаю, потому что… — Делир строил ей отчаянные гримасы, пока она не замолчала, хотя Пирра держалась по обыкновению апатично, а Айрис только кивала, холодно на них глядя.

При виде их Уна чувствовала снедающий ее бессильный гнев, равно как и нечто вроде непонятной зависти, из-за того что Пирра сгребла дочь в охапку и сбежала, что у нее хватило решимости, по крайней мере, на это, даже если ее ничто больше не удерживало.

Глядя на Пирру и Айрис, Сулиен ощутил несообразно сильный укол тоскливой боли, хотя не стал про себя напрямую сравнивать их с собственной матерью. По правде говоря, его даже не испугала собравшаяся в комнате большая компания, напротив, его охватила приведенная в полную боевую готовность жизнерадостность, и он попросту испытывал облегчение оттого, что люди все еще могут собираться большими группами, а не жить, пресмыкаясь, прячась от чужих глаз по двое и по трое.

И хотя Пирра была самым страшным примером, было тут и еще несколько людей с таким же оцепенело-оглушенным видом — пусть и не в такой крайней степени; злоба то и дело мелькала на лице мужчины, сидевшего рядом с Сулиеном, случайно прорываясь сквозь выражение сдержанной доверительности, ему свойственное. Мужчине этому, с мягкими темными волосами, было тридцать с небольшим, и звали его… Кальв, нет, Товий. Оказалось, что именно он написал на внешней стене «Все дороги ведут из Рима», и теперь, казалось, слегка смущен этим. «Ребячество», — пробормотал Товий.

Будучи рабом, Товий начинал с того, что с утра до вечера читал вслух своему неграмотному хозяину, тоже некогда бывшему рабу, позднее же исполнял работы, за которые на самом-то деле полагалось платить, вел счета или просто служил одушевленной записной книжкой. Теперь он учил обитателей ущелья читать фальшивые документы, которые изготовляла для них Лал, и подписываться новыми, фальшивыми именами.

— Нет, я тут не останусь, это точно, во всяком случае не навсегда, — сказал он. — Вот только не знаю, куда податься. Тут я, по крайней мере, знаю людей. Когда я сбежал, мне хотелось что-то делать: стучаться в дома, заходить в кварталы, где живут рабы, и просто говорить: «Ну, давайте же». Но я не мог. Теперь, если они сбегут сами, я помогаю им выстоять.