— Соседи беспокоятся. Ты ж обещал, что съездишь в город.
Да, было дело, обещал. Зимой в поселке была сходка, на ней его избрали старостой. Теперь он должен привезти из города станок, в котором мелют рыбьи кости, а еще новые веревки для сетей, поплавки, рассаду для теплицы и парусину, весла и крючки. Да, денег у него хватает. И не жалко. Он щедр, он всеми уважаем. И чтобы кто-то из поселка взял да и в ребра ему вилами…
Да, вилы! Рыжий вздрогнул. Раны давно уже зажили и бок теперь болел только в большую непогоду, однако вспомнить то, как это он тогда сумел спастись, бывший трубач за все это время так и не смог. И ладно бы! Но с той поры, точнее, именно с той злополучной ночи, его преследовал один и тот же сон — как будто он, словно дикарь, в толпе таких же дикарей бежит — на лапах и стопах, да-да, на всех на четырех! — бежит по какому-то дикому, мрачному, непроходимому лесу. Они бегут, ревут, преследуют какого-то диковинного зверя. «Наддай! Наддай!» — гремит в ушах. Он наддает…
— Хозяин!
Рыжий обернулся.
— Хозяин! Вас ждут!
Это приказчик Рон стоял внизу и звал его. Значит, к нему опять кто-то пожаловал. Хр-р-ра! Как это ему все надоело! Рыжий поморщился, спустился со скалы и медленно побрел к трактиру.
В трактире, у окна, за игровым столом сидел поджарый незнакомец в шейном платке и новенькой кольчужке. Завидев Рыжего, он встал, важно кивнул, приветствуя хозяина, и снова сел. Рыжий прошел через зал и сел напротив незнакомца. Спросил:
— Есть? Пить?
— Играть, — отрывисто ответил незнакомец.
Рыжий откашлялся и приказал через плечо:
— Жена! Поднос!
Ику внесла поднос, на нем лежали кубики. Гость долго выбирал, какой ему больше по лапе, и наконец сказал:
— Вот этим.
Рыжий кивнул, спросил:
— Во что?
— В хромого бегуна.
— Извольте.
Они принялись играть. Кубик метался по столу: считали. Вначале Рыжий выиграл три кона, затем отдал игру и увеличил ставки, потом опять для вида проиграл, удвоил банк, метнул…
Гость посмотрел на кубик и сказал:
— Ваша взяла.
— Как водится.
— Сколько с меня?
— Четыреста двенадцать.
— А если золотом?
— Буду не против.
Гость развязал кошель и расплатился. Платил он с форсом, по-ганьбэйски: сыпал навалом, почти не считая, после сдвинул все это лапой через стол, встал, попрощался и вышел. И вот его шаги уже давно затихли вдалеке…
А Рыжий все сидел, смотрел на груду золота и думал. Монеты были разные — далеких, близких стран, на всех на них были знакомые, привычные гербы. А эта, интересно, чья? И вообще, какая странная монета! Буквы на ней… Ого! Он никогда таких не видел! Все пишут одинаково — здесь и в Далянии, Фурляндии, Тернтерце. А тут… Рыжий, боясь пошевелиться, сидел, смотрел на странную монету… и чувствовал, что нечто очень важное вот-вот проснется в нем — и тогда сразу рухнет, опрокинется все то, что стало для него уже таким своим, привычным! Он счастлив, он доволен всем. Зачем ему… Нет, глупости! Он взял монету, повернул…
И вздрогнул — глаз! Такой вот странный герб — обычный глаз: большой, внимательный, печальный… И очень знакомый! Он уже где-то видел этот глаз. Но где? Рыжий задумался. И вдруг…
Монета в его лапе как была, так и осталась неподвижной, а глаз зато…
А глаз на ней вдруг повернулся и словно посмотрел в окно, на Океан. Рыжий прищурился и, задержав дыхание, повел монетой вправо, влево…
А глаз по-прежнему смотрел на Океан. Он звал, манил. Он… разбудил тебя! Когда-то на реке, зимой, на льду…
Нет-нет! Бред это, наваждение! Ты — староста, трактирщик. А это колдовство; не знал ты никакой реки и дикарей не знал! В огонь ее, пусть плавится! Рыжий стремительно вскочил…
И грузно сел обратно. Дрожащей лапой затолкал монету в пояс. В глазах у него рябило. И сыпало искры. Снег чудился. Сугробы — вот такие, в рост! А за сугробами — громоздкий двухэтажный сруб, там на крыльце два стражника в шейных ремнях, налапниках. Кто-то кричит: «Двор-р! Двор-р!». Рыжий вскочил!..
И снова сел. Видение исчезло. Он подождал немного, отдышался и, подозвав жену, хрипло спросил:
— Кто это к нам приходил?
— Ганьбэец. Капитан.
Рыжий кивнул: он так и думал. Ганьбэй — это всегда обман и колдовство, злодейство. И этот капитан, он как все они… Вот почему он спрашивал: «А золотом?» Значит, заранее готовился. Подсунул. А ты схватил, не посмотрев! И как теперь избавиться? Никак. Играл — и проиграл все сразу. А Быр ведь сколько раз предупреждал тебя. Быр… А кто это такой? Ты Быра никогда не видел! А, это Частик говорил о нем… А Частик — это кто, Частик откуда взялся? А сам ты кто?! Ты никакой не ветеран! Ты и присяги даже не принимал! Сэнтей еще смеялся, говорил…
Вот именно: Сэнтей! Подвал! Стол, сорок пять свечей! А свет от них…
Он отшатнулся и зажмурился…
Вскочил…
Не помогло! Огромный серый шар влетел в окно, ударил его в голову, свалил, подмял — и давит, давит, давит! Кричать? Нет сил! Он… Он…
— Кронс! Что с тобой?
Очнулся. Лежал на полу. Жена трясла его за плечи: в ее глазах — испуг. Его жена? Гм, странно! А это что? Трактир? На окнах шторы с якорями. Глупо…
— Кронс! Отвечай! — звала его жена. — Кронс! Кронс!
Рыжий молчал. Язык его распух. Глаза его слезились; было очень больно. Но вот он все же встал, сам подошел к скамье, сам сел на нее. Сглотнул слюну.
— Ты болен? — спросила жена.
— Я? — через силу усмехнулся Рыжий. — Нисколько. Я просто устал. И… что-то душно здесь мне. Выйду, пройдусь.
— Нет, лучше здесь сиди, — строго сказала жена. — Куда тебе ходить такому?! Здесь будь. Я принесу тебе подушку. И дверь запру. Чтоб эти не толкались, не шумели.
Он не спорил. Закрыл глаза — и так и просидел до вечера. Вначале он еще надеялся изгнать чужие, непонятно как попавшие к нему видения и, думая, что его собственное прошлое ему в этом поможет лучше всего остального, стал вспоминать сперва отца, а после школьную казарму, день выпуска, свой первый бой, друзей по Легиону и маркитантку… как ее… ах, да! — Крошку Ланти… Но его память, как секретные чернила, очень быстро высыхала — и оставался чистый белый лист, лист превращался в снег, а по снегу, по насту, след в след — на четырех, как звери, — дикие воины шли к Оленьему Ручью. Юрпайс кричал. Зурр говорил — но вот что именно, Рыжий не слышал. Рыжий пытался вспомнить дом, в котором он родился, цветник под окнами… А видел только Выселки. Хват — тощий, изможденный — лежал в траве: он умирал. Лед трещал под стопами, Дымск спал. Лягаш остановился, оглянулся и спросил:
— Ну а меня хоть ты еще помнишь?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});