— Какие славные рисунки, — сказал Жильберто Луне, как только увидел их. — Но кто их автор?
— Джон Стюарт. Парень с нашей улицы. Несколько лет назад мы подарили ему вашу плитку с изображением тритона.
Жильберто засмеялся и сказал:
— А у этого парня неплохой вкус!
— Вы правы, он всегда проявлял здравый смысл, конечно, за исключением тех случаев, когда он восхищался вашими работами.
— Ах! — Он сделал вид, будто сердце его пронзено стрелой, но тотчас же засмеялся. — Он еще здесь, в Порту?
— Да, но французы убили его отца, и теперь ему нужна работа. Бедный мальчик!
Они оба пришли ко мне домой после обеда. Визит Луны очень обрадовал меня, — ведь с похорон Грасы она носила траур и совсем не выходила из дома. Я нежно расцеловал ее, словно бы после смерти ее сестры нас связали еще более нежные чувства.
Она представила мне Жильберто, и я выразил свое восхищение его работами и сообщил, что его плитка все еще спрятана под сорняками в нашем саду.
Когда мы удобно расположились в нашем патио, Жильберто сделал мне заманчивое предложение: увидев мои рисунки и признав за мной определенный талант, он был готов нанять меня в качестве подмастерья на три года. Все это время я буду получать небольшое жалованье и смогу обжигать керамические изделия для собственного пользования. Он будет требовать от меня упорной работы, но в то же время передаст мне ценные навыки, и мне уже не захочется сменить ремесло.
Если все пойдет хорошо, то он, когда мне исполниться двадцать один год, возьмет меня младшим партнером, или же даст мне в долг деньги, чтобы я открыл свое собственное дело, если я соглашусь заниматься им не ближе трех миль от его собственной лавки.
— Конечно, это открывает самые прекрасные перспективы на будущее, — сказала мать. — Но я сомневаюсь, что имеет смысл принимать это предложение. Мы ведь собираемся переехать в Англию, к старшей сестре моего мужа.
Я отнюдь не разделял маминых сомнений; мое желание остаться в Порту и обучиться хорошему ремеслу было настолько сильным, что я твердо решил принять щедрое предложение Жильберто.
— А вы разрешите мне работать с моими собственными эскизами? — спросил я.
— Боже милостивый! — воскликнула Луна. — Кто тебя воспитал, парень?
Жильберто сделал успокаивающий жест, положив ей руку на плечо.
— Не все сразу, парень. Думаю, что не следует спешить в этом деле. Но месяцев через шесть ты сможешь использовать и свои замыслы — почему бы и нет?
— Сеньор Жильберто, прежде чем мы заключим соглашение, мне бы хотелось сообщить кое-что о себе — чтобы избежать в будущем недоразумений. Я не хочу, чтобы Луна, как бы сильно она ни любила меня, закрывала вам глаза на мои недостатки. Прежде всего, я довольно упрямый человек. И несмотря на все старания моей матери и на ее благотворное влияние, мои манеры далеки от совершенства. В отличие от многих португальцев, я вовсе не испытываю неприязни к испанцам. Веласкес, Рибейра и Гойя вызывают у меня огромное восхищение. Я ненавижу фанатизм, и, наконец, по национальности я наполовину еврей. Жильберто пожал мне руку.
— Ты упомянул Гойю? Я видел его гравюры в доме Луны; его талант настолько велик, что он даже поверг меня в ужас.
Затем он заявил:
— Мне хочется последовать примеру Джона и после его разумной речи сказать несколько слов о себе.
Добросердечный гончар сообщил, что по утрам он пребывает в скверном настроении, иногда небрежно относится к личной гигиене и чересчур гордится великолепными вещами, которые он сделал своими руками. Он закончил свою характеристику следующим заявлением:
— Я всегда пою фальшивым голосом, когда рядом находятся люди, которые мне не нравятся и которые впустую тратят мое время.
Затем он потянулся так сильно, что пустил ветры, и добавил:
— Еще я иногда страдаю от геморроя, который заставляет меня выть от боли, когда я сижу на горшке.
Я рассмеялся, впервые за последнее время. Даже мама почувствовала симпатию к нему за все его старания вызвать на нашем лице улыбку. Я был так восхищен им, что уже на следующий день был готов начать свое обучение, но мать попросила меня еще раз подумать о переезде в Англию и дать ответ через неделю.
Мы несколько раз подробно обсуждали предложение гончара, и мне кажется, что мое решение остаться в Порту в определенной степени стало для нее облегчением. Не желая оставлять меня одного, она все же хотела начать новую жизнь там, где бы ничто не напоминало ей о былых горестях, как, впрочем, и о моих надеждах. Мы заново учились любить друг друга, но каждый из нас хотел идти своей дорогой. Теперь я ясно сознаю это. Все в нашем доме напоминало ей об отце и о Полуночнике, и она больше не могла этого выносить.
В начале ноября мама почувствовала себя достаточно сильной, чтобы переехать в Англию. Она даже отправила свое фортепиано к тете Фионе. За день до отъезда мама попросила принести менору, который я недавно выкопал в нашем саду.
Изо всех сил сжав ее, она сорвала круглое основание с краями в форме зубцов.
— Я не знал, что ты это умеешь, — сказал я в изумлении. — Только отец и я делали это.
Поднеся отверстие к свету лампы, она достала пергаментный свиток и развернула его. Я увидел миниатюру, нарисованную яркими красками. В центре был изображен квадрат из тонкого листового золота, внутри которого были аккуратно выведены строчки на иврите, окруженные гирляндами розовых и карминных цветов. На самом верху находился павлин, красивый хвост которого выходил за пределами миниатюры.
Я никогда не видел более великолепного рисунка.
Разрешив мне взять его, мама сказала:
— Его сделал один из наших предков по имени Берекия Зарко, художник из семьи потомственных создателей миниатюр. Он родился в Лиссабоне несколько столетий назад, а позднее перебрался в Константинополь. Берекия был очень ученым человеком, но это все, что мой отец смог рассказать о нем. Этот манускрипт передается в нашей семье в течение многих поколений. Возможно, это обложка к атласу Европы. По крайней мере, так твоему дедушке сказали его родители.
— Дедушка Жуан отдал тебе его?
— Да — сказала она с улыбкой, — и теперь я передаю его тебе.
— Мне, но почему?
— Он всегда предназначался для тебя. Я должна была отдать тебе его в твой тринадцатый день рождения, но начались все эти наши проблемы… Хорошо это или плохо, но я подумала, что лучше подождать. К тому же я беспокоилась, что ты все еще огорчен тем, что наполовину ты — еврей, и это только усилит твое чувство отчужденности. А сейчас я расстаюсь с тобой и больше не желаю откладывать этот подарок. Мне не нужно говорить, насколько он ценен, а также то, что ты должен хранить его в тайне, — ведь насколько я знаю, в Португалии запрещено хранить еврейские письмена.