В швейную иглу Ядзиты? В нюхательные соли Иоланты, флакончик с которыми она не выпускает из рук? В сложное витое ожерелье Габрисии? Или в веер Богуславы? Ах, до чего мерзотная, до чего скользкая ситуация… и ничего-то с нею не поделаешь…
…произошедшее привело Евдокию в замешательство.
Проклятие?
Серая гниль? О нет, с серой гнилью ей довелось сталкиваться на Острожских рудниках, в которых маменьке предлагали выкупить пай. И Евдокия самолично отправилась с инспекцией.
Семнадцать ей было.
И сама себе она казалась умудренной жизнью, опытной… наивной, и наивности этой хватило, чтобы спросить, чем же таким сладко-яблочным, душным пахнет в воздухе. Ей запах этот показался неуместным среди угольно-дымной вони серы, камеди и каменной пыли, которая висела в воздухе, и дышать приходилось через платок.
Смрад паленой кости.
Конского, человеческого пота… грохот и муть, когда само солнце, пусть и висевшее здесь низко — крупное, желтое, — казалось тусклым, как старый медень.
— Серая гниль, панночка, — ответил сопровождающий. Его приставили к Евдокии, чтобы не вышло беды, потому как женщина, пусть и одетая в мужской костюм, да с револьверами, да с троицей охранников, но все — женщина.
Чистенькая.
Пришедшая из-за гор, из мира, каковой местному одичалому люду казался едва ли не Вотановыми чертогами. И первые дни за Евдокией следили. Она ощущала на себе взгляды, настороженные, но жадные, преисполненные почти животной похоти. И взгляды эти заставляли слушаться провожатого, не отходить от охранников и руки держать на револьверах.
— Идемте, панночка. — Он повел ее по проходу, выгрызенному в теле скалы многие столетия тому, когда и земля, и сами выработки принадлежали еще гномам. Оттого проход был узким, извилистым, человеку крупному — как развернуться?
И сейчас Евдокия не понимала, зачем ей показали это?
Из желания сбить спесь с краковельской самоуверенной панночки? Из подспудной ненависти к ней, которая вернется в свой мирок, чистенький и аккуратный, выкинув из памяти Острожские горы? Или просто потому, что она спросила?
Провожатый вывел на узкий пятачок, который нависал над пропастью. На пятачке стояли железные клетки, а в клетках сидели люди… нет, сперва она и не поняла, что это именно люди. Скукоженные, скрученные существа, которые лишь слабо стонали.
— Бунт поднять пытались, — сказали Евдокии, позволив подойти к клетке вплотную. — За то и наказаны…
Все-таки люди, изможденные, с неестественно тонкими руками, с раздутыми, вспухшими животами, с кожей, покрытой серым налетом…
— От серой гнили долго помирают…
…Евдокия сбежала.
Но там, на рудниках, где каждый третий — каторжанин, а каждый второй — должник на откупе, нельзя было иначе. И даже она, несмотря на слабость женскую, жалость, которую не вытравить доводами разума, понимала, что малейшая слабина приведет к бунту…
Понимала и радовалась, когда маменька, выслушав сбивчивый рассказ, кивнула головой и сказала:
— Надо к людям по-человечески относиться, глядишь, и бунтовать меньше будут…
…Острожские рудники доход приносили, и пусть маменькины партнеры долго упрямились, не желая тратиться ни на паровые махины, которые нагнетали бы в шахты воздух, ни на мельницу новую, ни, тем паче, на каторжан.
Дома?
Еда?
Помилуйте, этак из-за бабьей жалостливости вовсе без прибытку остаться можно. Впрочем, Модеста Архиповна умела добиваться своего. И если уж кому-то ее деньги надобны, то…
Евдокия дернула себя за косу, отгоняя пренеприятнейшие воспоминания. Одно дело — Острожские рудники, и совсем другое — дворец генерал-губернатора…
— Он лжет, — прошептала Аленка, когда пан Зимовит откланялся, перепоручив красавиц заботам снулого, мышеподобного ординарца.
— Кто?
— Его превосходительство… ее тут прокляли… я… слышала, но не сразу поняла, что это.
— Знаешь кто?
Аленка покачала головой.
Вот же… и что теперь делать? Забирать Аленку и возвращаться в Краковель? Или оставаться, но глазе сестрицы не спускать? А если и ее тоже? Конкурс этот — дурная затея, хотя перспективная… этакая реклама… но ни одна реклама не стоит Аленкиного здоровья. И та, догадавшись о мыслях сестрицы, решительно заявила:
— Ты себе как хочешь, а я никуда не поеду!
— Алена!
— Что? Между прочим, это мой шанс!
— На что?
Разговаривать приходилось шепотом, но все одно на них смотрели; особенно одна панночка, смуглявая, темноглазая и темноволосая, в простеньком чесучовом платье.
И смотрела этак с прищуром, с насмешкой.
— Познакомиться с ним!
С кем именно — можно было не уточнять.
Евдокия вздохнула:
— С чего ты взяла, что он там объявится… как по мне, он вообще крепко занят будет.
Аленка только фыркнула: за прошедшие сутки она окончательно убедила себя, что «Охальнику» в вопросах, касавшихся светлого объекта Аленкиной любви, веры нет.
— Во-первых, будет расследование и поручат его, уж поверь, не младшему актору… во-вторых, там весь высший свет будет…
…который вряд ли обрадуется Аленке.
Но ведь не отступится дорогая сестрица, упрямством она в матушку пошла. И Лютик исчез. Он бы, может, и сумел дочь уговорить, но у Лютика своих проблем ныне ворох, и Евдокия сама его уверила, что справится.
Справится, конечно.
— А вот у нас в городе, — заметила смуглявая панночка, поправляя ужасающего вида шляпку, — шептаться не принято!
Ответить Евдокия не успела: ординарец заявил, что экипажи поданы…
…и перехватил ее у двери.
— Панночка Евдокия, — сказал он, наклонившись к самому уху, — его превосходительство желают с вами побеседовать в приватной обстановке.
…на сей раз не в гостиной, но в уютном кабинете.
Евдокия оценила сдержанную, но все же роскошную отделку: шпалеры из северного дуба особого серебристо-стального отлива и мебель, исполненную в модной ныне технике pietra dura.[16] Едва ли не треть комнаты занимал двухтумбовый стол с картоньерами,[17] вплотную к нему примыкало палисандровое, с отделкой из орехового капа, бюро, крышка которого была откинута, позволяя оценить содержимое. Взгляд Евдокии скользнул по золоченой горе-чернильнице, чересчур роскошной и вряд ли удобной в использовании, коробочке с перьями, колокольчику, высокому графину с песком, воску и плотным красным палочкам сургуча.
— Присаживайтесь, панночка Евдокия. — Генерал-губернатор указал на роскошное низкое кресло, выглядевшее весьма-таки жестким. — Признаюсь, удивлен… мы рассчитывали, что панна Модеста пришлет… иное доверенное лицо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});