— Do you smoke? — обратился Мабузо к Маркову.
— Вы спрашиваете, курю ли я? Нет, не курю.
— Какое разочарование! — паясничал Мабузо.
Долговязый Роберт дико захохотал, схватил яблоко из вазы, стоявшей на столе, и стал его грызть.
— Смотрите, смотрите, он ест яблоко! — вскричала Зизи.
Долговязый Роберт схватил книжку Маркова, прочел надпись, строго спросил:
— Писатель?
И, не дожидаясь ответа:
— Мабузо! Честь имею представить: твой коллега.
— Интэрэсно! — отозвался Мабузо. — В самом деле?
Повертел в руках книжку Маркова:
— Дивно! Сколько получили монет?
— Существуют ставки, — нехотя ответил Марков.
— Сек-рет? I understand you! Понятно!
— Хо-хо-хо! Уж Мабузо скажет так скажет!
— А вы стихов не пишете? — полюбопытствовала Зизи.
Ричард ущипнул ее, она взвизгнула.
— Милорды! А мы опаздываем! — посмотрел на часы Мабузо. — Эжен Эженом, а нам пора маршеном!
— На дорожку прочел бы свои стихи. Вот и товарищ бы послушал.
— Нет настроения.
— Вам нравится Шершеневич? — снова обратилась к Маркову Зизи.
— De gustibus disputandum! — пожал плечами Мабузо и специально для Маркова перевел: — О вкусах не спорят.
— По-моему, спорят, — ответил Марков.
— Например, вы за что: за примат формы или за примат содержания? Сейчас требуют поэзии пресса и молота. Вы согласны, что литература гибнет?
— Не согласен.
— Все ясно, как апельсин. I understand you! Деточки! Потопали! Бабуся, передайте вашему отпрыску, что, если надумает, сегодня у Шаповаловых сбор. Скажите, и Стелла будет.
Как появились внезапно, так внезапно и исчезли. Несколько минут с лестницы доносились визги, крики, дикий гогот долговязого Роберта. Потом все затихло.
Марков и Анна Кондратьевна некоторое время молчали, ошеломленные этим вторжением. Потом Анна Кондратьевна подняла с пола огрызок яблока, брошенный Робертом, и положила его в пепельницу.
— Шалые, — вздохнула она. — Вот уж шалые!
— Это что же, бывшие приятели Евгения? — спросил Марков.
— Эти еще не из худших, тут к нему и вовсе никудышные ходили, по-моему, даже и из тех… Я все за шубы боялась, что шубы стащат.
— Почему у них имена какие-то странные?
— Ничего не странные, напускают они на себя. Например, Зизи. Вовсе она даже и не Зизи, а Зинаида Куропятова, я и ее мать знаю. А вторая так, потерянная душа. И Роберт не Роберт, а Федя Миронов, сын гостинодворца.
— А Мабузо?
— Мабузо — это Игорь Стеблицкий. Не как-нибудь, сын известного профессора…
— Что, правда он стихи пишет?
— Да какие это стихи? Срамота одна. «Шулы-булы, карабулы»… Наслушалась я их. И до чего народ упрямый. Женя их сколько раз выгонял, все лезут! Особенно Игорь, этот самый Мабузо. Я, кричит, новатор, новое течение изобрел! А Евгений книжку вытащил: вот, смотри, где твое изобретение — в девятнадцатом веке сделано! Очень сильно объяснялись они.
4
— О чем шумите вы, народные витии? — вошел Евгений Стрижов, совсем не тот, что был, совсем непохожий Стрижов. — Я еще на лестнице слышал…
Друзья обнялись, никаких объяснений у них не последовало, заговорили так, будто вчера только расстались. Марков сел с ними обедать, а уж до чего Стрижов книжке обрадовался:
— Вот это да! Вот это отколол номер! Я видел, читал, даже купил твою книжечку — вот она! Но это совсем другое дело — с надписью! А я ведь часто о тебе думал. О том, какую книгу следует тебе написать. Конечно, трудно будет, но если поднатужиться, потрудиться в поте лица…
— Ты разговаривай, а сам ешь в поте лица, — пододвинула ему тарелку Анна Кондратьевна.
— Какую же книгу?
— О самой сути: о всех нас.
— Хватил! О всех нас еще сто лет писать будут и материала не исчерпают.
— Пускай себе пишут, в добрый час. А ты не через сто лет, а сейчас, не откладывая, напиши. Мама, я супу больше не хочу, не подливай. Что у тебя еще? Котлеты? Вот это дело! Я тебе очень советую, послушайся меня.
— Советуешь, а сам даже рассказать не можешь, о чем же советуешь написать. Разве так советуют? Хочешь, сознаюсь? Я уже давно задумал — о тебе роман написать.
— Ну-у, брат!..
— А что? По-моему, так интересно.
— Нет, брось ты чудить, давай серьезно. Слушай меня. Значит, так. Я тебе все с самого начала. Наша эпоха. Ленин. Понятно? Или нет, я начну издалека. Вот Михаил Васильевич Фрунзе. Почему он разгромил Колчака? Изучил обстановку. Все продумал. Сосредоточил всю силу в один пункт, в одну точку. Так?
— Так.
— И нанес сокрушительный удар. Вот и книгу назови «Сокрушительный удар».
— Никто и читать не станет книги с таким названием!
— А как лучшие произведения называли? Самым простейшим образом: «Дым», «Обрыв», «Война и мир», «Маскарад». Чем хуже — «Сокрушительный удар»!
— Значит, ты предлагаешь написать роман о Фрунзе? Я так тебя понял?
— И так и не так. Я тебе один пример привел. А вот второй: Котовский с горсточкой людей захватывает Одессу, десятками берет в плен генералов, тысячами солдат и офицеров…
— Понимаю, не объясняй: произвел разведку, установил обстановку, точно рассчитал и нанес сокрушительный удар. Так?
— Так.
— Значит, ты мне рекомендуешь еще раз написать «Искусство побеждать»?
— Ни черта ты не понял. Знаешь, как Ленин предупредил ЦК партии: двадцать четвертого октября совершать переворот слишком рано, двадцать шестого октября — слишком поздно. Было выбрано двадцать пятое октября семнадцатого года. Теперь я все тебе сказал. Напиши роман о коммунистах, роман о советском народе, об Октябре, о новой эре человечества.
— И все сразу охватить? Этого не сумел бы сделать даже Лев Толстой.
— Он, конечно, не сумел бы. А ты должен суметь.
Такая решительность рассмешила не только Маркова, но и Анну Кондратьевну. Евгений посмотрел-посмотрел на обоих и тоже начал хохотать, даже вилку уронил на пол.
Но вот он перестал смеяться. Марков еще раз выслушал рассказ о том, как смерть Ленина заставила Стрижова одуматься, понять свои заблуждения и резко изменить жизнь.
— Не могу себе простить, что был таким дураком, не разобрался в очевидно ясной вещи! Ну ничего. Бывает. Ум за разум зашел. Теперь все. На всю жизнь. И знаешь: я счастлив.
— Ты мне еще не рассказал, на каком заводе работаешь.
— На ленинградском.
— А-а, понимаю. На энском?
— Вот-вот.
— И делаете вы энские изделия для военных целей. Понял, больше вопросов нет.
— Нас недавно Фрунзе навещал. Хвалил.
— Анна Кондратьевна, а что же вы поручение не выполняете?
— Какое еще поручение?
— Мабузо наказывал.
— Мабузо? — нахмурился Стрижов. — Опять они приходили?
— И просили тебе сообщить, что сбор сегодня у Шепетиловых или Шепталовых…
— Ну-ну. У Шаповаловых.
— И что будет Стелла.
Марков нарочно все это преподнес, чтобы посмотреть, как отнесется Евгений и прочен ли его разрыв с этой компанией.
— Ничего у них не выйдет, не пойду. Да и некогда мне, у меня курсы.
— А Стелла? — посмотрел Марков испытующе на друга.
— Стелла подождет. Кстати, никакая она не Стелла, а Сима, значит, Серафима. Ерундят ребята.
Марков заметил, что Анна Кондратьевна при упоминании Стеллы поджимает губы и осуждающе молчит — дескать, я не одобряю, а там дело твое. А Стрижову явно не безразлична Сима-Стелла, видно по всему, хоть он и старается не показать это. Марков усмехнулся: кажется, попал в точку. Что ж, если Стелла хороша и нравится Евгению, так тут возразить нечего, а матери… матери всегда считают, что все жены не достойны их прекрасных сыновей.
Стрижову пора было отправляться на курсы.
— Технику изучаю. Нашел свое призвание.
Марков проводил приятеля, и тот по старой привычке всю дорогу декламировал.
— Значит, стихам не изменил?
— Я не понимаю людей, которые уткнутся в технику и отрицают поэзию, литературу, музыку. Где же еще и учиться взлетам фантазии и вдохновению?.. Ну, так тебе куда? Направо? Жму руку, дружище. Скоро навещу.
5
Он сдержал слово и вскоре появился на Выборгской, в квартире Крутоярова. И пришел не один. С Орешниковым!
— Где вы познакомились? — встретил их Марков.
— Как где? Вот это вопрос! Николай Лаврентьевич? Да он у нас на заводе как дома, их заказы-то выполняем. А Иван Сергеевич дома?
— Сейчас выясним. Оксана! Принимай гостей!
В комнате послышался голос Оксаны: «А-а, пропащая душа! Ну-ка, ну-ка, где вы тут?» А Миша пошел к Крутояровым.
Надежда Антоновна встретила его у порога и шепнула:
— Ну как? Будем перевоспитывать юного чапаевца?
— Да нет, он уже, кажется, выправил линию. Все в порядке.
Иван Сергеевич, видимо, прилег вздремнуть на диване (он говорил: «Люблю спать в неудобной позе и невзначай!»), но услышал голоса и явился в своем великолепном, с кисточками, халате.